— Неважнецкие иконы: две все-таки взяли, остальное — барахло, — доложил Алик. — Двигаем в тот крашеный дом, он побогаче.
Дом был с завалинкой. Встав на нее, высокий Вадим потряс створку летней рамы, и она легко открылась; зимнюю раму выставили внутрь избы. Совсем осмелели: посветив фонариком, Алик нашел электрический выключатель, щелкнул им — вспыхнул свет под простеньким абажуром.
— Ты чего, глину ел или так одурел? — изумился Вадим.
— Дурачки, выключите свет! — подсказывал с улицы струхнувший Генка.
— Кончайте панику! Кто здесь есть-то? Три старухи — и те дрыхнут, — разошелся Алик. — В этой избе можно даже шикарно переночевать — порядочек! Генаха, чего ты там толчешься? Полезай сюда.
— Не…
— Тюфяк! — полушепотом выругался Алик и скомандовал Вадиму. — Куда ты суешь ее целиком? Вынимай из оклада только доски…
А тем временем сноха Манефы Озеровой Лида, приехавшая в отпуск с дочкой и спавшая вместе с ней в горнице, услышала подозрительные шорохи, глухой стук. Глянула в окно и обомлела, увидав свет в боковом окне нежилой избы Петровых. Разбудила ничего не понимавшую дочь.
— Мама! — окликнула она уже уснувшую Манефу, — У Петровых свет горит! Кто-то ходит в избе!
— Неужели? — очнулась старуха, но тут же высказала предположение: — Поди, Николай приехал.
Обе поуспокоились, как тотчас Манефа спохватилась:
— Что я кружу-то спросонья, старая дура! Ведь Николай-то помер! Господи, прости меня, грешную!
Она в одной рубашке, босиком протопала на кухню, прильнула вместе со снохой и внучкой к стеклу. Руки тряслись от испуга, и никак не могла совладать с дрожью. В освещенном окне у Петровых двигались мужские фигуры, их тени колыхались по переборке и печке. Жуткая картина.
— Кажется, двое их там, — прошептала Лида, испугавшаяся не меньше свекрови. — А вон еще один руку тянет в окно! Чего-то подают ему?
— Жулики! Вот до чего мы дожили: и не боятся нас, свет включают вольготно.
— Чего делать-то? Добежать бы к тете Насте или к Тараканихе.
— Выдумывай! Это уж точно бродяги какие-нибудь, оне живо голову снесут!
— А вдруг к нам полезут! — высказала беспокойство внучка.
— Сколько хочешь! Знают, что в деревне только старухи, дак обнаглели, скоро будет денной грабеж, — возмущалась Манефа.
Крашеные половицы холодили ноги, однако все трое не отрывались от окна. Вскоре свет у Петровых погас. Ночи стали уже темные, разглядеть что-либо на расстоянии было невозможно, оставалось только прислушиваться. Приглушенные мужские голоса возникли вдруг рядом: удалось разглядеть троих с рюкзаками, прошедших по-за тыну. Хотели понаблюдать за ними из передних окон — растворились в темноте.
— Кажись, к Шурке Синельниковой направились, — определила Манефа. — Та на днях в отпуске была, все тут пообиходила, теперь разорят. Нет уж, я до утра глаз не сомкну.
— Мы тоже, — отозвалась Лида.
— Будем на сторожах сидеть: вы в комнате, я — на кухне. Ежели полезет который, прямо топором по башке тресну! — решительно заявила старуха.
И действительно, достав из-за печки топор, она сидела на лавке на кухне до тех пор, пока не забрезжил рассвет. Лида с дочкой тоже несли дежурство, чутко прислушиваясь к каждому шороху: все чудилось, будто кто-то крадется к окнам…
Ночные «туристы» завершали свой поход с рюкзаками, набитыми иконами. Был и другой воодушевляющий трофей: в одном из домов Алик нашел бутылку водки и две банки рыбных консервов. Предложил тут же, в избе, выпить, но приятели не посоветовали, дескать, надо убираться восвояси. Чтобы спрятать рюкзаки, решили пойти к Никольскому роднику: там, в овраге, место подходящее, и посидеть можно, попить чистой водички. Иконы схоронили в мелком еловом подросте, после чего с чувством облегчения расположились за удобным столиком.
— Во, братцы, и бутылочка даровая! — торжествующе потер ладонями Алик.
— Хлеба только нет.
— Пустяки! Перебьемся.
— А все-таки напрасно мы это… — высказался Генка.
— Чего ты, в натуре? — встрепенулся Алик.
— Как ни крути — воровство.
— Ты, Генаха, морали нам не читай, и киснуть нечего, — посуровел Алик. — Мы ничего не знаем, ничего не брали, и — ша! Я тебе говорю, что эти иконы нее равно сгниют вместе с избами. Наливай, Вадик!
Выпили по очереди из банки, которая всегда была вспрокинута на срубе родника. Сразу заметно приободрились, даже Генка почувствовал некоторое примирение с совестью, утешая себя мыслью, что в чужие избы он все-таки не лазал.
— На работу придется идти не спавши, — посетовал он.
— Ничего, где-нибудь покемарим, — ответил Вадим, захмелевший больше всех. Когда подходил к роднику, чтобы зачерпнуть воды, его поматывало, все поправлял назад вялым движением руки длинные волосы, а они спадали обратно на лоб и виски.
— Надо развести костерок: чего мы в потемках с фонариком путаемся? — предложил он.
Сухие еловые ветки взялись споро и прогорели быстро. Алик своей бестрепетной рукой оторвал доску от стола, бросил ее в огонь. Разгулялись, некому было их одернуть. Только вековые ели с молчаливым укором наблюдали эту ночную сцену…
Рано утром, Логинов еще не ушел на работу, прибежала из Еремейцева легкая на ногу Манефа.
— Ой, батюшка, дай поотдышаться, — начала она, присаживаясь на табуретку в прихожей.
— Что случилось? — спросил он, чувствуя ее встревоженность.
— Беда, чистая беда! Какие-то бродяги ночью хозяйничали у нас в деревне, по нежилым домам шастали. Меня Лида будит: у Петровых свет! А оне рамы выставили и расхаживаются там бессовестным образом. Ведь страшно жить-то стало, форменным образом одолевают. Принимай, Алексей Васильевич, какие-то меры! Ой, батюшки! Ну, что у нас, ни одного мужика в деревне — твори что хочешь.
— Сколько их было?
— Кажись, трое.
— Понятно. Это — студенты, которые работают у нас, — сразу определил Логинов, потому что обеспокоенный командир отряда уже приходил к нему, мол, пропали трое стройотрядовцев.
— Неужели студенты?! — всплеснула руками Манефа. — Как им не совестно? Веришь, нет, мы всю ночь у окон просидели, так переволновались, что до сих пор всю бьет. Я как увидела свет у Петровых — руки и ноги задрожали. Ну-ка, студенты! Надо под суд отдать мазуриков! Лида так напугалась, что, говорит, на будущее лето в деревню не приедет.
— Не волнуйтесь, разберемся, — заверил Логинов. — Сейчас позвоню Карпову.
Снял телефонную трубку. Ответила жена участкового, потом послышался хрипловатый бас его самого, видимо разбуженного звонком:
— Доброе утро, Алексей Васильевич!
— Не сказал бы, что доброе, Иван Иванович: кто-то похулиганил в Еремейцеве, обшарили нежилые избы.
— Не Мухин ли объявился? — предположил Карпов.
— Нет, думаю, это студенты отличились. Трое из них не ночевали в общежитии. Пожалуйста, займись этим делом. Манефа Андреевна вот пришла, она тебе все расскажет.
— Сейчас съезжу на место, посмотрю.
— Тогда ее возьми по пути.
Через полчаса желтый милицейский мотоцикл, в коляске которого сидела Манефа, неторопливо покатился в сторону Еремейцева. Карпову, при его опыте работы, не составляло труда представить ход ночных событий, было ясно, что студенты «охотились» за иконами. А вернувшись в село, узнал о происшествии на роднике. Вместе с директором пошли туда.
Карпов был человеком, мало склонным к эмоциям. На Логинова представшая картина произвела угнетающее впечатление: в недоумении стоял над оскверненным источником, в котором плавал окурок, а на дне поблескивала консервная банка. От стола была оторвана доска, валялись осколки разбитой бутылки, совершенно неуместно было видеть здесь остатки потухшего костра.
— Дикари! — сокрушенно выдохнул Логинов. — Надо же так набезобразить!
Иван Иванович похаживал по примятой траве, отыскивая улики.
— Может быть, и не студенты отличились: своих пьяниц хватает, — предположил он.
— Нет, Иван Иванович, свои не позволят себе так распоясаться, — убежденно произнес Логинов. — Худа та птица, которая свое гнездо марает. А этим — хоть трава в поле не расти. Ведь, подумай-ка, родни-ик оплевали и загадили! В голове не укладывается!
