— Кто там? — спросила она, выйдя на мост.

— Я. Или кого другого поджидаешь?

Бесшумно, видимо, босиком, жена быстро сошла по лестнице, попеняла:

— Потише вози-то: ребят разбудишь. Чего явился не пойми в какое время? Толька Иванов сказал, ночевать останетесь в Сафонове.

— Ты и обрадовалась.

— Полно болтать-то!

Николай скинул кирзачи и спецовку на крыльце, поднялся вслед за женой в избу. На кухне был включен свет.

— Ешь там, чего найдешь, — сказала Валентина, нырнув в постель.

Николай все же недоверчиво заглянул в переднюю, в полутьме разглядел своих Баранчиков, безмятежно разметавшихся на диван-кровати. «Идиот! — ругнул он себя. — Зачем примчался среди ночи? Несерьезно это. Мужики завтра посмеются».

Он выпил залпом почти целую кринку молока и обескураженный ушел в горницу, где у него была постель. Все еще не остывший, потный и злой, долго сосал сигаретку. Стыдно было перед женой, чувствовал себя как ревнивый парнишка, попавший в дурацкое положение. «Почему другие живут спокойно, а я дергаюсь? Небось Сашка Соловьев да Силантьев вовсю дрыхнут на сеновале у Анфисы, — позавидовал он. — У меня сна-то нет ни в одном глазу, не знаю, как завтра целый день буду трястись на комбайне. Нервы сдают. Все из-за нее, холеры!» — пристукнул кулаком по колену.

Действительно, нервы расходились, виски давила тупая боль. Крутился на постели, казавшейся жаркой, никак не мог уснуть.

Свою подругу Манефа Андреевна Озерова заметила издалека: глянула на осокинскую дорогу — ковыляет с корзиной неугомонная грибовница Настасья Сорокина. Надо было дать попросохнуть только что вымытому крыльцу, и Манефа не спеша наблюдала из-под руки за приближением Настасьи, как будто та могла сообщить какие-то важные новости. Их мало в будничной жизни еремейцевских старух: сойдутся, потолкуют о том, о сем — и то ладно.

— Ой, девка, вся упахталась! — вздохнула Настасья и, поставив корзину, вытерла раскрасневшееся лицо платком, снятым с головы.

— Полно-ка, бегаешь как молодая! Давеча, смотрю, направилась во фроловскую сторону, а уж скачешь от Осокина, — всплескивала руками сухонькая Манефа. — Куда тебя собака носит?

— Верно, ходила подо Фролово, потом за Катениху на тот берег сбегала. Давай-ка посидим, покалякаем: отдохну маленько.

Сели на лавочку около тына.

— Все грибы хочешь схватить, — упрекнула Манефа.

— Лес велик, всем хватит. Вишь, боровички попались, красноголовиков много, подберезовичков… — нараспев докладывала Настасья.

— Значит, начали расти хорошие грибы, раз целую корзинку накидала, да ведь один к одному, как на картинке, — качала головой Манефа, глядя на корзину.

— Ага. Теперь уж лисички — в отставку! Сегодня две срезала и говорю: буду отваривать на селянку, дак брошу.

— Раньше ведь росли эти, подболотовики.

— Болотовики, моховики зеленые называются, — поправила Настасья.

— Ну, один пес! Нравятся они мне.

— Я сама люблю. И всегда он крепкой, не соплястой.

— И чистить не надо.

— Гриб прямо чудесной!.. Ну вот, вышла на фроловское поле — коло оврага стоят мешки, все клеверища подняты: семена ржи привезли. Где оне такой мешкотары набрались? Батюшки!

— Что, сеют?

— Сеют. Мешковато полно, а мешки все новые, добротные. Иду — стоит мотоцикл в овраге, красный, красивый и с этой, с коляской. Я говорю, видно, механизаторы приехали работать. — Настасья погладила прыгнувшую к ней на колени кошку. — Видала, твоя-то модная ко мне забралась!

— Любит коло людей.

— Ладно, а вперед по прямушке — все след: на ком-то был хороший женский сапог, и тут же — мужской сапог, думала, Августины городники ходили.

— Оне и есть, наверно.

— Не-нет, погоди, дай добраться… Побродила немного, слышу, закричали: сначала вроде мужик крикнул, потом женский голос аукнул. Я тоже откликнулась.

— И не боишься?

— Полно хоть! Вот встретила Анфису Глушкову, дак та действительно неробка: одна-одинешенька в Сафонове. Потолковала про свое житье — не позавидуешь.

— Не приведи бог! Ну-ка, словом не с кем перемолвиться! — качала головой Манефа. — Сейчас осень настанет, ночи долгие, холодные. Я бы не смогла.

— Чай, нужда заставляет. Слушай дальше. Смотрю, всё следы коровьи. Выхожу обратно на фроловское поле — сеялка стоит. Думала, Соловьев, нет, Толька Иванов сидит. Здравствуй! Здравствуй, Толя! А что это, спрашиваю, всё коровьи следы? Осокинские коровы, отвечает, выкатили на поле и без пастуха: оне привыкли на клеверище ходить, а тут его перепахали. Говорит, директор погнал их в Осокино.

— Сам?

— Сам, хе-хе! — Настасья встряхнулась от смеха, привычным движением провела ладонью по круглому носу и охватила подбородок. — Он был тут у сеялок, вот и пришлось ему гнать коров, потому что кругом мешки, милая моя. Мешка-то знаешь сколько навалено! Я говорю, вот похоронят в землю зерно, а что соберут? Обратно-то соберут ли эти мешки?

— Нынче что сожнут, дак не успевают подрабатывать на току: сушилка сломалась. Я за директора переживаю, мужик он старательный, да хороших помощников у него мало.

— Достанется ему, что говорить. Этта жену его видела — славная.

— Уж больно красива, — согласилась Манефа, — только, вишь, не все ладно.

— Да, вот ведь как бывает…

С утра было пасмурно, а сейчас погода разгулялась, солнце пригрело старух, так что не хотелось вставать с лавочки. Да и куда им теперь спешить? Беседа течет как бы сама собой, непринужденно, их интересует всякая вроде бы незначительная совхозная новость.

— Натолька сидит обедает, ест огурец, а в банке у него, видать, варенье.

— Это что за еда — все пустое!

— Я и то посмеялась, дескать, для жениха слабый харч. Не знаю, чего он? Полным хозяйством живут: и молоко, и мясо в доме есть. Рядом парень высокий стоит, наверно, городской. Я спрашиваю: плохо, Натолий, сеять-то? Все хохлы травяные да хохлы: ну, дернина, дернина и есть. Плохо, говорит, забивается сильно. Я говорю, здесь проходили по грибы или по ягоды? Проходили, отвечает, трое Мишаткиных. Это оне, значит, в лесу-то аукали. Доехали до оврага, мотоцикл оставили, дальше пешком пошли. Ой, сходишь, дак все узнаешь! Людей хоть повидаешь. — Настасья снова удовлетворенно хихикнула, точно ей удалось узнать что-то интересное.

— У него, значит, мотоцикл новый?

— Ой, какой хороший, с коляской!

— Это у самого, у Мишаткина?

— У Валерки, у Валерки! Ну, ведомо, не у самого Мишаткина, тот тележного скрипу боится, не то что мотоцикла. Ну вот, прошла я тем берегом Катенихи, потом — через мост в Осокино. Коло фермы навес для сена заканчивают строить мужики: Шалаев да Ивановых двое. Федор кричит, машется больше всех. Подбежала евонная Манька, посмотрела в мою корзину, дескать, все грибы у нас обрала.

— Я и говорю, своя деревня лесом заросла, а ты скачешь пес знает куда.

— Евдоха вроде тоже собиралась в лес? — показала Настасья на избу Евдокии Таракановой.

— Говорит, с утра-то было пасмурно, думала, дождь будет, мол, одного мокра из лесу принесешь.

— Старая дура, мокра бояться — грибов не видать! — возмутилась Настасья.

— Зренье у нее плохое, да и не слышит, как тетерев, только ведь путается в лесу.

— С Манькой поболтали — новенькое узнала. Пашка Колесов еще номер отмочил: чудна́я, водит домой ночевать девку ли, бабу ли из городских, присланных на уборку. Матка стыдит его, а ему плюй в глаза — все божья роса. Беда с ним.

— И эта, видать, хороша штучка. Какой страм! Раньше народ совестливый был, а это что?

— Да и раньше, бывало, мужики вольничали. Слыхала, чай, в Климове жили Зарубины, несколько братьев было.

— Которых Волкушками звали?

— Да-да! Мать мне рассказывала. Присылает старший-то из них жене телеграмму из Питера, дескать, встречай. Ну, она запрягла лошадь, поехала на станцию, а он, не поверишь, высаживается из вагона со своей питерской сударушкой!

— Подумай-ка!

— Садятся в телегу, жена впереди, за кучера. Он еще дорогой-то пеняет ей, почему встретила на телеге, а не на тарантасе. Ладно, привезла она их домой — живут, отдыхают. Я, говорит, утром корову отдою, печку протоплю, в поле сбегаю, а оне прохлаждаются: только еще встанут, идут с полотенцем умываться на улицу.