Однако много любопытных сошлось к дому Серегиной матери, где остановился вездеход с необычной поклажей. Буквально на руках сняли «Жигули» и поставили на лужайку у крыльца, как на выставку. Тут же началось угощение, благо кошелек у Сереги не пуст. Мужики тому и рады: не часто приезжают такие тороватые гости. Пошло веселье.

Стоило хозяину только намекнуть, как ребята охотно взялись за мытье машины, так что она засверкала и предстала перед односельчанами во всей красе. Жаль, что стукнулся передком, но теперь, когда дорожные мытарства остались позади, Серега спокойней оценивал ситуацию. Он демонстративно повернул ключ зажигания, погонял двигатель на холостых оборотах, потом включил радиоприемник.

— Движок работает тише швейной машинки.

— Шикарный «Жигуль»! — оценили односельчане.

— Всем хорош, только посадка очень низка — не для наших дорог.

— Ты бы «Ниву» покупал.

— Да если бы не дождь, я бы проехал, — храбрился Серега. — Досадно, что помял.

— Это дело поправимое, — заверил Силантьев. — Снимай завтра бампер, приноси в мастерские, а крыло на месте подровняем, после покрасишь.

— Краска есть — маленькая баночка. — Малышев достал ее из багажника. — Вместе с машиной продается.

— Ну, все в норме!

— Давайте, мужики, еще выпьем за встречу! — задорно тряхнул своими волнистыми кудрями решительный Серега. — Я сказал что приеду на машине — сделал, слово — олово! — хвастался он под хмельком.

Допоздна около дома Малышевых слышался громкий разговор, перебиваемый музыкой.

Добро бы отметил приезд, но и на другой день около Серегиных «Жигулей» толпились жаждущие опохмелиться, предлагали свои услуги по ремонту. И на третий… Серега не скупился, давая деньги, посылая гонца в магазин. Он соскучился по дому, по односельчанам, рад был каждому, как родне.

Однажды, когда Серега отворачивал гайки на переднем колесе машины, к нему подошел директор:

— С приездом, Сергей!

— О, Алексей Васильевич! Приветствую! — Поширкал ладонями о штаны. — Извините, вспотел, как в бане, — жара.

— Не жара, а водка из тебя гонит пот.

— Пожалуй, — согласился Серега.

Майка на нем взмокла, отвыкшее от солнца тело опасно зарозовело, кудри поприлипли ко лбу. Сел в тень на приступок крыльца. Логинов — рядом.

— Как живешь там, в Воркуте? — поинтересовался он.

— Север, конечно, не курорт, но жить везде можно. Главное, деньги платят хорошие.

— Это видно. Машину купил, водкой всех угощаешь.

— А чего? Пойдемте в избу — найдется, — спохватился Серега.

— Нет, нет! Спасибо. И серьезная просьба к тебе: не спаивай мужиков.

— Алексей Васильевич, да я же в отпуске! — воскликнул Серега, ударив себя в грудь кулаком. — Имею право отдохнуть, погулять.

— Имеешь. Сам гуляй, а других не сбивай с толку: им работать надо. Договорились?

Серега простодушно поморгал, глядя на директора своими откровенными голубыми глазами, и легко согласился:

— Договорились. Понимаю, время летнее, страда, а я тут вроде как помеха.

Логинов поднялся, уже собираясь уходить, но приостановился.

— Вот о чем еще хочу спросить: нет ли у вас с Зоей желания вернуться в Белоречье?

— Честно говоря, желание, может быть, и есть: плохо ли дома! Но и там стали привыкать.

— Все же подумайте. Ведь оба вы белореченские, родители ваши здесь. Небось и они одобрят такое решение. Жилье сразу предоставим.

— Да жилья-то хватит: теперь мать одна во всей избе.

— Пришли мне письмо, если надумаете.

— Была бы хорошая дорога до Покровского, пожалуй, остались бы.

— Дорога со временем будет: уже довели асфальт до райцентра. В общем, смотри, тебе видней.

Логинов ушел, смутив Серегину душу этим разговором. Неужели ради денег надо жить в дальнем северном краю? Говорят, хвали заморье, а сиди дома. Да и нет на всей земле лучше места, чем родное Белоречье. При этом Серега окинул взглядом зеленую пойму Сотьмы, заречные леса, терявшиеся в полуденной дымке. Легко было уезжать по молодости, по глупости, а теперь не прочь бы остаться дома, да вроде совестно перед односельчанами, скажут, дескать, не удержался в городе. «Машину зачем-то купил. Куда ездить-то на ней в Воркуте? Да и здесь помаялся в грязи, стоит теперь только для погляду, — рассуждал он. — Загнать ее, и — в сторону вся канитель».

Оставил машину со снятым колесом на подставке, направился к Сотьме. Искупался — сущее блаженство, точно заново родился на свет. Долго сидел на берегу, задумчиво глядя на ходкую сверкающую воду.

Василий Егорович открыл глаза и не сразу сообразил, где находится. Они с внуком Мишей остались в Еремейцеве, где справляли сенокос. Здесь жила сватья Манефа Озерова, мать Тамары, у нее и ночевали после вчерашних трудов. Иван днем раньше положил тракторной косилкой столько травы в бывших гумнах, что теперь впору заниматься сушкой. Но старики все же косили вручную около дома, чтобы не зарос он травой. Да, еремейцевские старухи имеют нынче вдосталь покоса прямо около крыльца: никуда ходить не надо, только бы обкосить лужайки вокруг избы, а уж дальше трава просто пропадает. В селе все вокруг вытоптали совхозные коровы, а тут земля дичает. И тысячи деревень, нареченных неперспективными (поди узнай кем!), постигла подобная участь…

В чистой Манефиной горнице хорошо спалось, не зря она хвалилась: у меня как на курорте. В окно, занавешенное тюлем, видно было, как медлительно покачиваются вислые ветви берез. В тишине слышалось Мишино посапывание: сладко спит, спинав одеяло и воткнувшись носом в подушку. Он просился спать на сене (на повети Манефа уже приметала небольшой зародчик), но там комары одолели бы парня, а здесь пусть поваляется сколько хочет. Смотрел на него — сердце согревалось.

Осторожно, чтобы не разбудить внука, Василий Егорович поднялся и вышел на крыльцо, с наслаждением закурил. Вроде бы рано встал, а солнышко опередило, уже взошло над Иваньковской пригородой. Просторно ему в летнем небе, долог дневной путь. На траве, на вчерашней кошенине, на листьях сирени переливается роса, от нее веет прохладой, и потому легко дышится. В кухонном окне у Настасьи Сорокиной колышется красный огонь: хозяйка топит печь. Видно, дрова сухи и горят споро, потому что дымок над трубой вьется едва приметно. Василий Егорович не городской житель, и то непривычна для него еремейцевская тишина: не мыкнет корова, не пропоет петух, не взлает собака… Что поделаешь, если остались в деревне одни старухи да еще дачники. Вот и заросла улица травой.

Василий Егорович снял с палисадника косу, неторопливо поточил ее и вышел за двор помахать до завтрака. Он был первостатейным косцом и сейчас еще легко водил косой. Останавливаясь передохнуть, окидывал взглядом уцелевшие избы, вспоминал деревню, какой она была, казалось, недавно, вспоминал многолюдные артельно-дружные сенокосы, когда он председателем приезжал сюда в бригаду. Вон под теми березами стояли полукругом лавочки, где собирались по звонку бригадира или в праздники гомонливые еремейцевские бабы. Память оживляла деревню, вставали перед глазами близкие, как родня, лица, звучали голоса… Он любил Еремейцево, потому что отсюда взял свою Варвару, проторив после войны дорожку к ней от Белоречья. Ее дом с резным балконцем стоял за прудом, а возле посохшей черемухи был пожарный сарай, у которого они обычно встречались. Почти каждый вечер бегал в Еремейцево: шесть километров туда, шесть — обратно. Домой являлся наутре и снова — на работу. Молодость. Вот и сын Иван повторил отца: тоже нашел суженую в Еремейцеве, тоже привез ее в село.

Стукнула дверь, на улицу вышла Манефа. Года на два постарше Василия Егоровича, а прыть в ней еще не старушечья: уж больно проворна да ловка в любой работе. Сухонькая, смуглолицая, роста невысокого — такие долго сберегают жизненный задор, и всегда легко с ними окружающим.

— Василий Егорович, полно махаться-то: у нас еще вон сколько делов сегодня, одной сушки уйма! Пойдем завтракать! — позвала она. — Около дому-то я сама потяпаю.