Все дельфины-белобочки сбились в кучу и, громко жестикулируя, нет, жестикулировать, собственно, им нечем, громко крича, на чистом человеческом языке, ругали его, профессора, страшными словами, обзывали "мучителем людей", то есть дельфинов, а кто-то даже вспомнил Освенцим и крикнул:
- Это не должно повториться!
Один обалдевший от счастья дельфин, прекрасный представитель вида, которому, видимо, только что вынул электрод собрат по... - да! да! - по разуму (теперь в этом можно не сомневаться), этот дельфин делал громадные круги, подобно торпеде, нырял, выпрыгивал вверх, и тогда можно было разобрать: "Долой общение, никаких контактов..." - и еще что-то. Дельфины-лоцманы пели песню "Вихри враждебные" и в такт ныряли на глубину, потом выныривали, подобно мячам, если их утопить и неожиданно отпустить, и затягивали что-то новое, видимо уже сочиненное ими, какой-то дельфиний гам, нет - гимн, разлился вокруг:
Наши первые слова: "Люди, люди, что вы!"
Но они не вняли нам - будьте же готовы!
Вся баскетбольная команда перекидывала мяч через сетку, специально в нее не попадая, и от этого находилась в блаженном идиотизме, что видно было по их смеющимся рожам. Кругом царила картина хаоса и какого-то жуткого напряжения, даже ожидания.
Хорошо, что толстые стены заглушали этот живой треск, писк, доходящий до ультразвука, но что, если вынести наружу? Там ведь акулы и кашалоты, касатки и спруты... бр-р. Профессор даже сжал зубы. Во всем хаосе этом, среди всей этой культурной революции только одно существо было невозмутимо и спокойно. Это был служитель. Он сидел, нет, он стоял, словом, он как-то находился в пространстве и невидящими глазами смотрел вокруг.
- Что с вами? Вы сошли с ума! Идите сейчас же спать. Я побуду с ними вместо вас, я послежу за ни...
Профессор услышал сзади позвякивание трезубца и вспомнил, что следить уже, собственно, не за кем и, если уж кто за кем следит...
- Как вы смели оскорблять животных! Боже! Он опять забылся. Какой-то дельфин юркнул к борту, нажал на датчик и в ту же секунду служитель бросился на профессора, выхватил у него, оторопевшего, челюсть из рук и растоптал ее прямо на глазах на дорожке у бассейна. Это категорически воспрещалось, и профессор все понял. Они сделали с ним то же, что мы до этого сделали с ними. Они вмонтировали в него... какой ужас. Да, и за такой короткий срок исследования, и научились управлять... кошмар!
- Да? А почему же это не было кошмаром, когда все было наоборот? Пропищал над ухом тонкий голос, но этот голос показался профессору уже противным. - Ну! Ответьте!
Он резко обернулся, на уровне его головы стояла морда одного из трех китов (он, конечно, опирался на двух других).
"Так! Это совсем худо! Эдак они научатся передвигаться по суше", машинально подумал профессор.
- Конечно, и очень скоро, - голос принадлежал киту.
"Никогда не думал, что у такого милого животного будет такой противный голос", - опять подумал профессор.
- Но, но! - советую не шутить, - и кит показал профессору вмонтированный в плавник зуб акулы, - я уже сделал и довольно много операций и, заметьте, все успешно и бескровно. Но я могу и ошибиться, - кит мерзко захихикал, а профессор постарался не отмечать про себя ничего лишнего, только одно напоследок: "Э, да он еще и телепат!"
- И очень недавно, - кит кашлянул и снял улыбку. А, может, и не снял, черт его знает, только он насупился и произнес кому-то внизу: - Хватит! Он все понял, - и тут же с треском исчез.
- Что вы хотите от меня? - выдохнул профессор.
- Я уже объяснил вам в довольно доступной форме, - сказал дельфин с трезубцем.
- Ну, хорошо! Так, господа!
- К черту "господ", - рявкнул бассейн.
- Друзья!
- Долой дружбу ходящих по суше!
- Но как же к вам обращаться? - Профессор растерялся окончательно.
- Это уж слишком, парни, - произнес в защиту чей-то голос, по тембру, его проводника. Все стихло.
Профессор даже с некоторой нежностью благодарно взглянул на дельфина (недаром я его любил, когда он был животным). Но, стой! Как же он шел по коридору, как он сидел у меня. Он же не должен мочь, не может, должен... Профессор глянул вниз и упал... У дельфина не было ног, но у него что-то было и на этом "чем-то" были надеты его, профессора, ботинки.
Нас загоняют спать, гасят свет везде, а в темноте находиться страшно. Вот и идешь, и спишь. Как все-таки прекрасно, что есть коридоры - по ним гуляют, и туалеты - в них, нет-нет, в них курят. Только там душно, но там все время эти психи, эти проклятые психи раскрывают окна и сквозят. Я буду жаловаться завтра. Сейчас же напишу Косыгину... эх! Погасили свет, как же можно! Как же вам не стыдно. Ну, дайте только выздороветь. Покойной ночи. Жгу спички и пишу. Так делал Джордано Бруно. Он и сгорел поэтому так быстро. А я не могу, я пойду и буду спать, чтобы выжить, а уж тогда...
Я не могу спать. Нельзя спать, когда кругом в мире столько несчастья и храпят. Боже! Как они храпят! Они! Они! Хором и в унисон, на голоса и в терцию, и в кварту, и в черта в ступе. Они храпят, а я сижу в туалете, хоть здесь и сквозняки. Они храпят, потому что безумны. Все безумные храпят и хрипят, и другие звуки, словно вымаливают что-то у бога или у главврача, а сказать ничего не могут, потому что нельзя. В десять - отбой, и не положено разговаривать. Кем не положено? Неизвестно. Такой закон и персонал на страже. Как заговорил, так вон из Москвы, сюда я больше не ездок. А кому охота после отбою - вон из Москвы. Это в такую-то слякоть, в больничной одежде. Вот и не разговаривают, и храпят, мол, господи, защити и спаси нас, грешных, и ты, главврач, сохрани душу нашу в целости. Душа - жилище бога, вместилище, а какое это к черту жилье, если оно все провоняло безумием и лекарствами и еще тем, что лекарствами выгоняют.
Доктор, я не могу спать, а ведь вы приказали, вы и лекарства мне, конечно, эти самые, чтобы я спал, а от них импотенция. Да-да, не убеждайте меня, мне сказал алкоголик, а он-то знает, и сам, в конце-концов, читал в медицинском справочнике. Доктор, отпустите меня с богом! Что я вам сделал такого хорошего, что вам жаль со мной расстаться? Я и петь-то не умею, без слуха, я и исколот-то весь иглами и сомнениями.
