«Ну, знаешь, это уж слишком! – сказала я. – Ты рехнулся. Она же скверная, скверная, скверная».

– А почему вы так думаете? – перебил я.

– Пьет без просыпа, путается со всякими подонками.

– Это еще не значит, что она скверная. Сколько угодно весьма почтенных граждан и напиваются регулярно, и развратничают. Это дурные привычки, все равно как кусать ногти, но, на мой взгляд, не хуже. Скверным я называю человека, который лжет, мошенничает, в ком нет доброты.

– Если вы примете ее сторону, я вас убью.

– Как они опять свиделись с Ларри?

– Он нашел ее адрес в телефонном справочнике. Зашел к ней. Она была больна, и немудрено, при таком-то образе жизни. Он привел к ней врача, приспособил кого-то ходить за ней. С этого и пошло. Он говорит, что она бросила пить. Болван несчастный, воображает, что она излечилась.

– А вы забыли, как Ларри помог Грэю? Его-то он излечил, правда?

– Это совсем другое дело. Грэй сам хотел вылечиться. А она не хочет.

– Кто вам сказал?

– Просто я знаю женщин. Когда женщина вот так пустится во все тяжкие – кончено. Обратно дороги для таких нет. Вы что думаете, она останется с Ларри? Как бы не так, рано или поздно вырвется на волю. Это у нее в крови. Ей нужен грубый мужлан. Ее только это и волнует, только за таким она и пойдет. Ларри с нею жизни рад не будет.

– Все это очень вероятно, но я не вижу, что тут можно поделать. Ларри идет на это с открытыми глазами.

– Я ничего не могу поделать, а вот вы можете.

– Я?

– Вы ему нравитесь, он прислушивается к вашим словам. Вы единственный человек, который имеет на него влияние. Вы знаете жизнь. Пойдите к нему и скажите, что нельзя ему совершить такую глупость. Скажите ему, что он себя губит.

– А он мне скажет, что это не мое дело, и будет совершенно прав.

– Но вы ему симпатизируете, по крайней мере интересуетесь им, не можете вы допустить, чтобы он исковеркал свою жизнь.

– Его самый старый и самый близкий друг – это Грэй. Думаю, что и он тут бессилен, но уж если кому говорить с Ларри, так это ему.

– Да ну, Грэй, – отмахнулась она.

– А знаете, это может оказаться не так уж плохо. Я знал несколько случаев – один в Испании, два на Востоке, – когда мужчины женились на проститутках. Из них получились отличные жены; они были благодарны своим мужьям за то, что те дали им прочное положение, и, уж конечно, они знали, чем угодить мужчине.

– Слушать вас тошно. Неужели вы думаете, я для того пожертвовала собой, чтобы Ларри угодил в сети закоренелой нимфоманки?

– Как это вы пожертвовали собой?

– Я отказалась от Ларри исключительно потому, что не хотела ему мешать.

– Бросьте, Изабелла. Вы отказались от Ларри ради крупных брильянтов и собольего манто.

Не успел я это сказать, как в голову мне полетела тарелка с бутербродами. Тарелку я каким-то чудом поймал, но бутерброды разлетелись по полу. Я встал и отнес тарелку обратно на стол.

– Ваш дядя Эллиот не поблагодарил бы вас, если б вы разбили его тарелку из сервиза, который делали по особому заказу для третьего герцога Дорсетского, им цены нет.

– Подберите бутерброды, – цыкнула она.

– Сами подберите, – сказал я, снова усаживаясь на диван.

Она встала и, задыхаясь от бешенства, собрала с пола ломтики хлеба, намазанные маслом.

– А еще называете себя английским джентльменом, – бросила она злобно.

– Вот уж в чем неповинен. Никогда себя так не называл.

– Убирайтесь отсюда ко всем чертям. Видеть вас не могу.

– Это жаль. А мне видеть вас всегда доставляет удовольствие. Вам когда-нибудь говорили, что нос у вас в точности как у Психеи из музея в Неаполе? А ведь это одно из лучших воплощений девственной красоты. У вас чудесные ноги, длинные и стройные, я не перестаю на них дивиться, потому что, когда вы были девочкой, они были толстые и нескладные. Даже не представляю себе, как вы этого достигли.

– Железная воля и милость Божия, – буркнула она.

– Но, конечно, самое обворожительное в вас – это руки. Они такие тонкие и такие изящные.

– А мне казалось, вы считаете их слишком большими.

– По вашему росту и сложению – вовсе нет. Меня всегда поражает, с какой грацией вы ими пользуетесь. Не знаю, врожденное это или приобретенное, но каждый ваш жест исполнен красоты. Иногда ваши руки напоминают цветы, иногда это летящие птицы. Они способны выразить больше, чем любые ваши слова. Они – как руки на портретах Эль Греко. Да что там, когда я смотрю на них, я готов поверить в маловероятную теорию Эллиота, будто среди ваших предков был испанский гранд.

Она подняла на меня сердитый взгляд.

– Это еще что за новости? Первый раз слышу.

Я рассказал ей про графа Лаурия и придворную даму королевы Марии, от чьих потомков по женской линии Эллиот ведет теперь свой род. Пока я говорил, Изабелла не без самодовольства рассматривала свои длинные пальцы с блестящими розовыми ногтями.

– Все от кого-нибудь да произошли, – сказала она. Потом, скривив губы в улыбке, глянула на меня лукаво, но уже без всякой злобы и добавила: – Гнусная вы личность.

Вот так легко образумить женщину, если говорить ей правду.

– Бывают минуты, когда вы мне даже не противны, – сказала Изабелла.

Она пересела ко мне на диван, продела руку под мой локоть и потянулась поцеловать меня. Я отодвинулся.

– Не желаю, чтобы щеку мне мазали губной помадой, – сказал я. – Хотите меня поцеловать – целуйте в губы. Милосердное провидение для этого их и предназначило.

Она усмехнулась, повернула мою голову к себе и запечатлела на моих губах тонкий слой помады. Ощущение было из самых приятных.

– А теперь вы мне, может быть, скажете, что вам от меня нужно?

– Совет.

– Совет я вам дам охотно, хотя уверен, что вы его не послушаетесь. Единственное, что вы можете сделать, – это смириться с неизбежным.

Она снова вскипела, отскочила от меня и плюхнулась в кресло с другой стороны от камина.

– Не буду я сидеть сложа руки и смотреть, как Ларри себя губит. Я на что угодно пойду, а не дам ему жениться на этой твари.

– Ничего у вас не выйдет. Поймите, он во власти одного из самых сильных чувств, какие могут владеть человеческим сердцем.

– Вы хотите сказать, что, по-вашему, он в нее влюблен?

– Это бы еще что.

– Так что же?

– Вы когда-нибудь читали Евангелие?

– Вероятно, читала.

– Помните, как Иисус поведен был в пустыню и постился там сорок дней и сорок ночей? Потом, когда он взалкал, к нему приступил дьявол и сказал: «Если ты сын Божий, то вели этому камню сделаться хлебом». Но Иисус не поддался искушению. Тогда дьявол поставил его на крыле храма и сказал: «Если ты сын Божий, бросься отсюда вниз». Ибо ангелам было заповедано о нем. Но Иисус опять устоял. Тогда дьявол возвел его на высокую гору, и показал ему все царства мира, и сказал, что даст их ему, если он, падши, ему поклонится, но Иисус сказал: «Отыди, сатана». На этом кончает свой рассказ добрый простодушный Матфей. Но это не конец. Дьявол был хитер. Он еще раз подступился к Иисусу и сказал: «Если ты примешь позор и поругание, удары, терновый венец и смерть на кресте, ты спасешь род человеческий, ибо нет любви выше, чем у того человека, который жизнь свою отдал за друзей своих». Иисус пал. Дьявол хохотал до колик, ибо он знал, сколько зла сотворят люди во имя своего Спасителя.

Изабелла негодующе воззрилась на меня.

– Откуда вы это взяли?

– Ниоткуда. Только что придумал.

– По-моему, это глупо и кощунственно.

– Я только хотел вам объяснить, что самопожертвование – страсть настолько всепоглощающая, что по сравнению с ней даже голод и вожделение – безделка. Она мчит своего раба к погибели в час наивысшего утверждения его личности. Предмет страсти не имеет значения: может быть, за него стоит погибать, а может быть, нет. Эта страсть пьянит сильнее любого вина, потрясает сильнее любой любви, затягивает сильнее любого порока. Жертвуя собой, человек становится выше Бога, ибо как может Бог, бесконечный и всемогущий, пожертвовать собой? В лучшем случае он может принести в жертву своего единственного сына.