Был целый ряд писателей, оказавших влияние на моё «писательское» становление. Некоторые из них не обладали никакими литературными достоинствами, но послужили молотом, пробившим брешь в глухой стене канонов советского времени. Прежде всего, они били прямой наводкой по цензуре в области секса.

В студенческие годы мы были повально увлечены Гарольдом Роббинсом. Знание английского языка позволяло мне и моим товарищам по МГИМО читать то, что не было доступно и о чём вообще не знали остальные граждане нашей необъятной родины. Стоит ли говорить, что Гарольд Роббинс поражал нас обилием беззастенчивых сексуальных сцен?

«Её тело, покрытое сверкающими капельками воды, казалось золотисто-белым. Несколько секунд она удивлённо разглядывала меня. В такой ситуации большинство женщин пытаются прикрыть свою наготу. Но Рина не сделала этого. Она спокойно протянула руку за полотенцем, завернулась в него и вышла из ванной. Другим полотенцем она начала вытирать лицо.

– Твоему отцу это не понравится.

– Он никогда не узнает об этом.

– А почему ты думаешь, что я не скажу?

– Не скажешь, – уверенно ответил я.

В этот момент она почувствовала, что здесь что-то не так. Её лицо в зеркале сразу стало серьёзным.

– Джонас, между тобой и отцом что-то произошло?

Она посмотрела на меня. Взгляд её оставался удивлённым. Рина протянула мне маленькое полотенце. Взяв полотенце, я приблизился к ней. Большое полотенце соскользнуло с её плеч. Я вытирал капельки воды с её безупречной кожи, вдыхая тепло тела и запах духов. Внезапно я прижался губами к её шее. Она повернулась и удивлённо посмотрела на меня.

– Прекрати, Джонас. Сегодня утром отец говорил, что ты сексуальный маньяк, но тебе вовсе не обязательно подтверждать его слова.

– Возможно, он прав. Но, может быть, он просто забыл, что значит быть молодым.

Я рывком поднял её с кресла и прижал к себе. Полотенце соскользнуло ещё ниже и теперь едва держалось, прижатое нашими телами. Впившись в её губы, я дотронулся до её груди. Грудь была тяжёлая и упругая, и я почувствовал, как бешено колотится её сердце. Возможно, я ошибался, но в какое-то мгновение мне показалось, что она страстно прижалась ко мне. Внезапно Рина оттолкнула меня. Теперь полотенце уже валялось на полу.

– Ты что, рехнулся? – спросила она, тяжело дыша. – Ты ведь знаешь, что в любую минуту он может войти сюда.

– Он больше никогда не войдёт сюда.

– Что ты имеешь в виду? – заикаясь, спросила она.

Наши глаза встретились. Впервые мне удалось заглянуть в них. Там был страх, страх перед неизвестным будущим.

– Миссис Корд, – медленно произнёс я, – ваш муж умер…» («Саквояжники»).

Чаще всего эти сцены были почти целомудренными, но иногда отличались натурализмом. Так или иначе, они производили на нас сильное впечатление. Позже я понял, что сила их заключалась не в том, как они были написаны, а в том, куда помещены в романе. Гарольд Роббинс отличался редким умением использовать секс не ради удовлетворения читателя, а для обмана. В пятидесяти случаях из ста секс в его произведения обрывается неожиданно: либо кто-то посторонний входит без предупреждения, либо раздаётся деловой звонок, либо один из участников любовной игры произносит что-то «невпопад», сминая настроение. Если же дело всё-таки доходит до секса, то Роббинс излагает всё кратко, почти без деталей. Но непременно с изюминкой в диалогах.

«За рубашкой последовали ботинки, брюки, трусы. Голый я взбежал на вышку. Поднял руки над головой. Прыгнул в тёплую воду… Вынырнув, огляделся в поисках Мириам, но не увидел её. И тут что-то белое стремительно приблизилось ко мне под водой. Она обняла меня за талию, а ртом обхватила мой член. От неожиданности я присел. Потом мы вместе вылетели на поверхность.

– Сумасшедшая! – рассмеялся я. – Ты же могла захлебнуться.

– Едва ли можно найти лучший способ умереть, – ответила она.

Когда зашло солнце, мы съели бифштексы и варёный картофель, которые я купил по пути в супермаркете на бульваре Заходящего Солнца. Потом включили стерео и улеглись перед камином… Так и прошёл уик-энд…» («Наследники»).

Если бы не эти сцены, то книги Роббинса не произвели на наши юные души сильного впечатления, потому что во всём остальном они вполне соответствовали тому, что в СССР называлось социалистическим реализмом. В основном его романы посвящены производственной тематике. Бизнес и всё, что с ним связано, будь то производство автомобилей, фильмов, журналов – это тема всегда с удовольствием кушалось американской публикой, поскольку речь идёт о пресловутой американской мечте: о достижении успеха, о богатстве. Успешный бизнес…

Ещё одна особенность Гарольда Роббинса: он уверенно заполнял свои масштабные картины мелкими эпизодами, которые в руках другого автора стали бы орудием разрушения всего произведения из-за своей нелепости, но у Роббинса они работают на выразительность и лишь украшают книгу. Наиболее показательным является эпизод в «Искателях приключений», когда Дакс идёт по лесу с измучившейся Ампаро. Она умирает от жажды. Дакс понимает, что воды им не раздобыть и прибегает к хитрости, чтобы напить девочку. Он надрезает себе руку и требует, чтобы Ампаро высосала кровь из его раны, дабы не попала грязь. Она пьёт эту кровь, утоляя тем самым жажду.

Красивая история, выразительная, абсолютно нелепая, почти из мифологии. Сколько же крови должна была выхлестать Ампаро, чтобы утолить жажду? Впрочем, в романе Гарольда Роббинса такие эпизоды выглядели вполне естественно. Он обладал талантом удачно пользоваться самыми глупыми находками, что и сделало его особенным автором.

Роббинс дал мне понять, что секс в литературном произведении не только уместен, но и необходим (если я считаю ту или иную сцену нужной). Секс до сих пор коробит многих ханжествующих читателей, но это не должно останавливать автора, если он убеждён, что таковая сцена обязательна. А обязательность диктуется только внутренними потребностями, но не общественной моралью и не законами драматургии. Я никогда не ориентировался на Роббинса, никогда не принадлежал к его последователям; возможно, я даже не прочитал ни одной его книги внимательно (только по диагонали). Но он оставил свой след во мне, с этим не поспоришь.

«Петербург» Андрея Белого, «Школа для дураков» Саши Соколова, «Защита Лужина» Владимира Набокова, «Тропики» Генри Миллера, «Морской волк» Джека Лондона… Каждая прочитанная книга выполняла свою миссию. В одной могла быть случайная фраза и больше ничего, в другой – всё увлекало, от начала до конца. Сотни книг, за которыми стоят громкие имена, не оставили никакого следа в моей душе, а десятки других превратились в постоянный источник вдохновения. И вряд ли этому можно найти разумное объяснение.

Так, например, Лев Толстой никогда не восхищал меня. Более того, он раздражал меня больше, чем должен был. Многие годы я не мог понять причину этого, но однажды понял. Толстой гениален не как «писатель вообще», а как литератор, сделавший ставку на искренность. Точнее, никакой ставки он не делал, он просто не мог иначе, он писал, чтобы разобраться в себе. Обычно писатели высказываются по поводу жизни вокруг себя, Лев Николаевич высказывался по поводу жизни внутри себя. Он переносил на бумагу свою жизнь, и, изучая своих персонажей, изучал себя. Его откровенность в суждениях, наблюдательность к собственным чувствам всегда потрясали меня. Этим он близок мне: я считаю, что единственное, ради чего вообще имеет смысл браться за написание книги, – это осмысление себя. А раздражали противоречивость и непоследовательность Толстого. Читателю часто кажется, что Лев Николаевич, описывая свои состояния и мысли, противоречит сам себе. А он лишь предельно честно рассказывает, как было, искренне выдаёт всё, что лежало на сердце, беспокоило душу. Сегодня одно, завтра другое, а дальше – опять прежнее. Сомнения, о которых он пишет не как о сомнениях, а как о сиюминутных убеждениях, которые могут запросто поменяться к вечеру, – вот что вызывает такое сложное отношение к нему и даже отталкивает. Вдобавок Толстой, несмотря на все свои сомнения, стремился поучать, наставлять.