Словом, я сильно сомневался. Но решил попробовать. Чуть-чуть. Как бы пощупать, а потом… В конце концов, я хотел стать профессионалом. Передо мной стояла задача, и я обязан был выполнить её, если считал себя писателем с большой буквы.
Сложность написания этой книги состояла и в том, что Валерий Андреевич уже видел какие-то сцены, а я не видел их. Начиная с первой фразы: «Смена! Выходи строиться!» и заканчивая названием «Случай в Кропоткинском переулке», – всё было в руках Стрелецкого. Обращаясь к картинам своей жизни, которые предельно точно возникали перед его глазами, он фактически управлял сюжетом. Он выкапывал русло, по которому я должен был идти. Это сковывало меня. Он знал всё, что произойдёт с главным героем через день, через год, через десять лет. Я же был осведомлён только о ближайших его шагах. Мне не удавалось придумать ничего, что могло бы работать на книгу, на движение сюжета, на развитие характеров. Я чувствовал себя обезоруженным перед неведомым. И этим неведомым была моя жизнь в новом материале и с новым персонажем.
Долго пришлось ломать голову над именем главного героя. Имя всегда трудно подобрать, а здесь было особенно трудно. С одной стороны, мне хотелось, чтобы осталась заметная «узнаваемость» имени Стрелецкого, с другой, непозволительно было делать тупой слепок с настоящего имени. И я оставил все инициалы, заменив Валерия на Виктора (тем самым заложив в его имя победу), а фамилию сделал, исходя из того, что побеждает только упорный и смелый. Так появился Смеляков. Отчество нашего героя осталось неизменным.
Валерий Андреевич – большой любитель литературы, он прекрасно понимал, что рассказывая только о работе постового, даже открывая всё «закулисье» службы, мы напишем познавательную, но скучную книгу. И он придумал интригу. Вторым главным лицом романа стал Юдин, фамилия которого родилась сама собой, как бы противостоя Смелякову. Юдин – Иуда. Наверное, это был для меня первый случай, когда я наполнял имена смыслом.
Стрелецкий знал историю от начала до конца, но добрую половину задуманного романа занимала постовая служба, то есть пассивное (с точки зрения неосведомлённого читателя) топтание милиционера у ворот посольства. Как описать процесс наблюдения, если ничего не происходит? Как донести до читателя, что постовой не просто стоит, а ведёт разведку, собирает информацию, фиксирует тысячи фактов, чтобы потом составить отчёт, который будет внимательно изучаться контрразведчиками? Как дать понять читателю, что у новичка на этой работе голова кружится от напряжения?
– Вспомни «В августе сорок четвёртого», – посоветовал Стрелецкий. – Нигде больше не описана внутренняя работа оперативника, который ведёт наблюдение и «прокачивает» подозрительного человека. Там гениально написано.
Эту книгу я упомянул в сцене, когда Ушкинцев, начальник Отдела по охране дипломатических представительств, реальный историческое лицо, выступает на занятиях перед слушателями: «Ваша профессия требует въедливости, кропотливости. Впрочем, не будем ставить себя выше других людей – всякая профессия требует кропотливости… Прежде чем приступить к лекции, я хочу порекомендовать вам книгу Владимира Богомолова, которая называется “В августе сорок четвёртого”. Там очень точно прописана работа офицеров СМЕРШа. Вы, конечно, занимаетесь другим делом, но всё-таки во многом сходным. Прочитайте, товарищи, прочтите внимательно, и вы поймёте, о чём я говорю. Очень полезная для вас книга. Почти учебник, увлекательнейший учебник…»
То есть я сделал определённый реверанс в сторону замечательной книги. Осознанный реверанс, потому что роман «В августе сорок четвёртого» сыграл роль «кислородной маски» во время работы над нашей книгой. Я несколько раз обращался к книге Богомолова, дышал её воздухом. Но мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь думал, что я воровал что-то оттуда или пользовался какими-то литературными приёмами Богомолова. Ничего подобного. В искусстве бесполезно воровать. Воруют те, кто не умеет создать ничего своего, но таким людям не поможет сворованное. Бесполое не родит ничего. Плоды появляются не сразу, они должны созреть.
В этой связи вспомнились размышления Хемингуэя в «Зелёных холмах Африки»: «Новая классика не бывает похожа на ей предшествующую. Она может заимствовать у того, что похуже её, у того, что отнюдь не стало классикой. Так поступали все классики. Некоторые писатели только затем и рождаются, чтобы помочь другому написать одну-единственную фразу. Но быть производным от предшествовавшей классики или смахивать на неё – нельзя». Эта мысль имеет прямое отношение к теме заимствования одним художником у другого. Всякое произведение искусства помогает в создании нового, даже не очень качественное. Помогает, потому что всюду набросаны зёрна. Не всюду есть воздух, которым можно дышать, не всюду есть пища для размышления, но всюду набросаны зёрна, служащие поводом для чего-то, зёрна, из которых что-то может произрасти.
Мы все черпаем друг из друга. Только для этого мы и нужны друг другу – пишущие и не пишущие. Не случайно же мы все слушаем музыку и часто приходим в экстаз от её звуков, хотя мало кто из нас облает талантом композита. Мы просто наслаждаемся музыкой. Точно так мы наслаждаемся живописью, посещая музеи. Но поскольку речь идёт о писательстве, то приходится говорить не только о книгах, но и о том, что они дают нам, и в первую очередь о том, что они дают пишущей части человечества. Цитата из книги Хемингуэя требует, возможно, дополнительного подтверждения в какой-то иной формулировке, поэтому я привожу фрагмент из сочинения Генри Миллера «Книги в моей жизни»: «Чем больше я читаю, тем больше понимаю, что пытаются сказать мне другие авторы в своих книгах. Чем больше я пишу, тем снисходительнее становлюсь по отношению к моим собратьям-писателям. (Исключая “плохих” писателей, так как с ними я не желаю иметь никакого дела.) Но с теми, кто искренен, с теми, кто честно стремится выразить себя, я гораздо более мягок и терпим, чем был в те дни, когда не написал ещё ни одной книги. Я понимаю, что могу чему-то научиться самого жалкого писателя при условии, что он творит на пределе своих сил. И я действительно очень многому научился у некоторых “жалких” писателей. Читая их книги, я вновь и вновь поражался их свободе и дерзости, которые почти невозможно вернуть обратно, как только оказываешься в “упряжке”, как только приходит знание законов и границ ремесла».
Разве может быть что-то более точно сформулировано писателем, который всего себя посвятил стремлению быть максимально искренним. Искренность – важнейшая сторона писательства для меня. Думаю, что эту сторону писательства невозможно доказать как необходимую составляющую «профессии», потому что каждый пишет по своей причине, у каждого есть своя отправная точка. Но каждая отправная точка, даже если она является всего лишь стремлением к большим деньгам, должна быть искренней. Ведь если искренности у писателя нет, то он обкрадывает в первую очередь себя, пытаясь найти силу для творчества там, где её нет. Сила и вдохновение – всегда в искренности.
Мне нравится ссылаться на произведения, в которых я черпал вдохновение и силу. И далеко не всегда эти произведения отвечали своим содержанием теме, над которой работаю. Я уже упоминал, как «Доктор Живаго» поддерживал меня в написании моего первого романа об индейцах. А Стругацкие помогают всегда: читая их сочинения, я попадаю на самую плодородную почву. Возможно, эта почва питательна только для меня, а многим не даёт ровным счётом ничего. Но произведения Стругацких «Хищные вещи века», «Улитка на склоне», «Гадкие лебеди», «За миллиард лет до конца света» всегда лежат у меня под рукой. Они наполнены удивительной творческой энергией. В любой момент эта энергия действует безотказно. Подчёркиваю: это не материал, которым я пользуюсь; это луна, к которой я обращаюсь по ночам за помощью, это лес, в котором я укрываюсь от городского шума, это огонь, на который сморю бесконечно, это женщина, с которой забываюсь. Это книги-стихии. Есть другие книги, тоже сильные, но не пригодные в качестве питательной смеси; к ним приходится обращаться, когда требуется создать конкретную атмосферу, проникнуть в чужие мысли, чувства, воспоминания. Это книги-источники. На них я набрасываюсь, чтобы нажраться до тошноты, переполниться ими и потерять себя, а потом медленно, переваривая чужое, продираться к себе, освобождаясь от бремени чужой боли и чужой радости.
