Что могла сказать и сделать Смилина? Она поймала влажный, сверкающий и искрящийся улыбкой взор Изяславы и по движению её губ угадала:

– Ну же, сестрёнка, давай…

Осторожно, как маленького птенчика, сжимая в своей руке тёплую ручку Горлинки, оружейница обратила взгляд на родных – дочерей, внучек, правнучек, праправнучек, сестру Драгоилу и её семейство.

– Дорогие мои, вижу удивление в ваших глазах, – начала она. – Прошлым летом на семейном празднике у моей ученицы Гремиславы я увидела эту кудесницу – и навек пропала в её синих очах, утонула в её дивном голосе. Свободу я не забыла и никогда не забуду, она всегда будет жива в моём сердце. Но, как оказалось, там есть ещё много места – хватит и для вас всех, и для этой звонкоголосой пташки. Я противилась этому, сомневалась, мучила и себя, и её – заставила её томиться в ожидании. Но сегодня я не побоюсь признаться при всех вас, а ежели надо будет, повторю тысячу раз: я люблю её. И хочу спросить кое-что… Горлинка, ты станешь моей женой?

Лиловато-синие очи, в которых отражалось всё весеннее буйство цветущего сада, затрепетали ресницами и закатились – Смилина едва успела подхватить Горлинку на руки. Изяслава, поднявшись из-за стола, со смехом сказала:

– Поверьте мне, дорогие гости, это означает «да». Вот ради таких дней, как этот, и стоит жить! Наполните же кубки – за это надо пить. И пить много и основательно!

А Горлинка, на руках у Смилины открыв глаза, прошептала:

– Я твоя, моя ладушка. С первой встречи – твоя. Я ещё до своего рождения была твоя. Сделай мне колечко.

– Сделаю, моя милая, – тихонько засмеялась оружейница, прильнув поцелуем к её лбу.

Трепещущие розовые губы Горлинки потянулись к ней, и Смилина не посмела отказаться от этого подарка – поцеловала их со всей нежностью, которая тихо расцветала в обновлённом, как яблоня, сердце.

Дабы соблюсти все приличия, Смилина попросила у присутствовавших на празднике северянок руки Горлинки. И Гремислава, и её седовласая родительница-кошка были счастливы такому повороту событий и тотчас же дали своё согласие. Будущие родственницы обменялись сердечными рукопожатиями и поцелуями. Сговор состоялся.

К ним подошла Изяслава с кубком в руках.

– Прекрасная наша Северная Звезда! – обратилась она к Горлинке. – Мы можем сегодня услышать тебя? Быть может, в этот счастливый день ты порадуешь нас своим волшебным голосом?

Горлинка, по своему обыкновению, отводила взор от глаз собеседницы, но её лицо сияло тихим внутренним светом. Улыбаясь, она мягко кивнула.

И снова гости попали под сказочные чары её голоса. Северная Звезда сегодня удивляла всех своим весельем: с её уст полились и застольные, и плясовые песни, коих она знала несметное множество, а половину из всего спетого сложила сама. Она пошла в пляс, а следом за нею не усидели за столами и гости. Взмахнула певица-чародейка правым рукавом – и посреди сада раскинулся пруд, взмахнула левым – и по нему поплыли волшебные лебеди… Красиво и зажигательно плясала Горлинка с Изяславой, а княгиня пожирала северную певунью таким восторженно-влюблённым взором, что Смилине стало впору ревновать. Ни на миг не смолкала песня, пламенно звенела музыка, и от прямого стана и горделиво вытянувшейся шеи Горлинки невозможно было отвести взор. Она была ошеломительной, нездешней, неземной красавицей. Её краса окутывала трепетом золотых крылышек, накрывала душу восхищением и нежностью, заставляла упасть на колени в порыве преклонения. Северная Звезда покоряла, влекла за собой, очаровывала, брала в ласковый, синий плен своих очей всякого, кто внимал ей. И сегодня она открылась Смилине с новой стороны. Охмелевшая от счастья оружейница не выдержала и пустилась в пляс, а потом просто схватила избранницу на руки и принялась кружить, а та рассыпала вокруг солнечные блёстки своего смеха.

«Весна моя» – так Смилина называла свою необыкновенную невесту, а вскоре и супругу. И было ей отчего так Горлинку звать: душа оружейницы словно наполнилась птичьим гомоном и цветением садов, ожила, раскинула крылья. Знала Смилина: это – её последняя весна, последняя любовь, и тем сильнее, тем слаще, нежнее и отчаяннее она любила. Время до свадьбы пролетело словно в нескончаемом искрящемся хмелю, а в кузне оружейница сворачивала горы. Ещё никогда ей не работалось так хорошо, так огненно, так сладостно и страстно.

Свадьбу сыграли в золотую осень. Солнышко будто радовалось их счастью и подсушивало землю, озаряя яркий наряд Белых гор, а дождиков перепадало мало. Это было медовое бабье лето, затянувшееся до середины осенней поры. Возвращаясь домой к обеду, Смилина слышала в доме льющийся, непобедимый голос жены: Горлинка хлопотала по хозяйству, а песня помогала ей сохранять спину прямой. И готовила, и шила она чудесно, каждое дело сопровождая волшебной песней.

– У тебя горлышко не устаёт, пташка моя сладкоголосая? – удивлялась Смилина.

– Нет, моя лада, я целый день могу петь, – отвечала Горлинка, согревая её лучистым взором.

А около дома частенько собирались восхищённые слушательницы, заполняя собою сад. Всё Кузнечное обожало молодую супругу Смилины, а она как будто стала меньше дичиться и бояться больших скоплений народа. Правда, после нескольких таких оживлённых дней она уставала и пряталась в опочивальне или светёлке. В дни отдыха она много спала, и Смилина старалась не тревожить её.

Супружеской жизни мешала скованность Горлинки. Она стеснялась своего изъяна и даже раздеваться не хотела при Смилине. Оружейница, быть может, и согласилась бы оставить её в качестве жены-дочки, детское личико Горлинки тому способствовало, но её волшебный голос затронул в ней уже заснувшие было струнки телесной чувственности.

– Ты желанна мне, звёздочка моя, – убеждала она ласково.

– Как можно желать горбунью? – с горечью отворачивалась супруга.

– Я не вижу твоего изъяна, – шептала Смилина, завладевая её рукой и покрывая поцелуями каждый пальчик. – Потому что на старости лет умудрилась влюбиться вдребезги. Я уже начала забывать, что это такое – женщина на моём ложе… Но ты мне напомнила. И ежели тебе это так важно, то… Пой, моя красавица. Пой!

И заструилась песня, с каждой строчкой которой Горлинка преображалась. Она пела, а Смилина покрывала поцелуями её распрямившуюся спинку и играла тяжёлым белым золотом её волос. Руки оружейницы стали слишком жёсткими для любовных ласк, и она ублажала каждый вершок тела супруги ртом. Пока Горлинка пела, Смилина не могла целовать её в губы, но ниже тоже было много прекрасных местечек для поцелуев. Например, трогательные ямочки под ключицами.

– Ой, я не могу петь, ты меня щекочешь, ха-ха-ха! – ёжилась супруга, и её смех раскатывался серебряными колокольчиками.

Смилина и сама смеялась. Самое жаркое, самое влажное и сладкое местечко для поцелуя она уже выбрала. Но перед проникновением она долго щекотала там кончиком языка, доводя Горлинку до смешливого исступления. Супруга не пела, она хохотала колокольчиком, но горб не возвращался.

– Похоже, смех для тебя – такое же лекарство, как и песня, – заметила Смилина.

В заветный миг проникновения Горлинка ахнула и выгнулась, чего никогда не смогла бы сделать с горбиком. Так нашлось третье «лекарство».

Изяслава нередко наведывалась к ним в гости, и Горлинка пела для неё – много и с удовольствием. Гости её всегда напрягали, но княгиню она искренне полюбила и радовалась её посещениям. Впрочем, Изяславой нельзя было не плениться: её смешливое, напористо-жизнелюбивое обаяние так и окутывало, так и подхватывало в объятия. С кошачье-изящной обходительностью она выказывала Горлинке своё восхищение – всегда изысканно, учтиво, не переходя границ. На княжеских приёмах Смилина бывала в основном без жены: если к жительницам Кузнечного Горлинка привыкла и не боялась, даже когда те собирались целой толпой, то множество гостей в малознакомом месте действовало на неё гнетуще. По этой причине Изяслава, желая услышать её пение, сама навещала дом Смилины.

– Пусть будет так, как тебе удобнее, милая Горлинка, – говорила она. – Твоё удобство для меня превыше всего.