– А ты думаешь, я могу, государыня?! – Смилина припечатала ладонь к столику так, что обе чарки и кувшин подпрыгнули. – Глядя вот на это всё, – она обвела взмахом руки картины на стенах, – я даже думать не могу об этом.

Изяслава окинула взглядом стены, посерьёзнела, в её глазах проступила грусть – точно лист упал на тёмную осеннюю воду. Вздохнув, она вложила в руку оружейницы полную чарку.

– Давай… За Свободу. За княжну Победу. Пусть ей будет сладко и отрадно в светлых объятиях Лалады.

Они выпили, и некоторое время в мастерской звенело молчание. Наконец Изяслава нарушила его.

– Сестрица, я уверена: она не хотела бы, чтобы ты запирала своё сердце на замок и доживала свои дни в тоске и одиночестве, вечно оплакивая её. Не такая она была, чтоб желать тебе сей печальной судьбы.

– Да, она говорила об этом. – Смилина закрыла глаза, а в ушах звенело: «Ладушка, ежели из нас двоих меня не станет раньше…» И родные степные глаза, и высокие скулы, и озорная улыбка – всё воскресало перед её мысленным взором, и невозможно было это ничем вытравить, ничем заглушить и уничтожить. Княжна Победа оказалась непобедимой и в её сердце.

– Ну так что же ты?

Рука Изяславы тронула оружейницу за подбородок, потеребила ухо. Смилина открыла глаза и встретилась с тёплым взглядом княгини.

– Я не могу её забыть, – дохнули её губы. – Не могу предать.

Изяслава покачала головой.

– Тебя никто не просит забывать… Это не предательство! Любовь к ней останется в твоём огромном сердце. – Белогорская правительница мягко, по-родному приложила руку к левой стороне груди Смилины. – Она никуда не денется, просто туда добавится ещё одна, места хватит. Сколько лет ты уже вдовствуешь?

– Сбилась со счёта. – Смилина скользила взглядом по стенам, и Белые горы смотрели на неё с них, запечатлённые кистью Свободы во всей их величественной, белоглавой, окрыляющей красе.

– Вот и я о том же, родная. Вот и я о том же. Выпьем ещё. – Изяслава взялась было за кувшин, но спохватилась: – А чего это мы без закуски?

Смилина устало сморщилась, махнула рукой:

– Ай…

– Нет, ну как же! – не согласилась Изяслава. – Надо. Хотя бы для приличия надо. – Она подошла к двери, выглянула, подозвала кого-то. – Эй, голубушка… Принеси-ка нам чего-нибудь съестного, да живенько.

Вскоре вошла дружинница с подносом, полным снеди.

– О, вот это – другое дело! И сразу стало веселее. – Княгиня взяла у неё поднос, кивком отпустила. – Благодарю. Ступай.

Она впилась белыми зубами в блин с солёной рыбой, а Смилине было не до еды. Хотелось напиться до бесчувствия, но наверху сидела семья, главой которой она всё ещё являлась. Стыда не оберёшься. Смилина зарычала и опрокинула в себя полную до краёв чарку, тоже отправила в рот блин.

– Правильно, сестрица, давай, кушай, – одобрительно кивнула Изяслава. – А то нахрюкаемся тут с тобой на пустой желудок-то.

– Это кто тут нахрюкаться собрался? – раздалось вдруг.

В мастерскую вошла Надежда, сверкая синими очами и лукаво, и вместе с тем грозно – горячая смесь, от которой по жилам вместе с хмелем начинал струиться ещё и весёлый, игривый жар влюблённости. С годами правнучка оружейницы стала только лучше, расцвела в полную силу. Учтиво поклонившись Смилине, она остановилась перед супругой. Изяслава сразу усилием воли сделала трезвое лицо.

– Никто не собрался, козочка моя. Мы как раз закусываем, чтобы этого не случилось, – сказала она, нежно привлекая жену к себе.

– А ну-ка, ладушка, посмотри мне в глаза. – Надежда присела к ней на колени, взяла за подбородок. – У… Да вы тут, как я посмотрю, уже… хорошие.

– И вовсе нет, моя горлинка. – Изяслава, изо всех сил стараясь смотреть непогрешимо честными, ясными глазами, поцеловала жену в плечико. – По-настоящему «хорошей», как ты выразилась, ты меня ещё не видела ни разу за всю нашу с тобой жизнь. В последний раз я хорошенечко так надралась в лоскуты, когда мы с твоей прабабушкой смешали свою кровь и стали названными сёстрами. Вон, сестрица Смилина не даст соврать… С нею мы как раз и пили.

– Было дело, – усмехнулась оружейница.

– Вот. Тогда-то я, радость моя, была такой хорошей, что меня из-за стола выносили. Сама я этого, конечно, не помню – это мне потом рассказывали. А тут у нас – пустяки. – Изяслава нежно завладела рукой супруги, чмокая унизанные кольцами пальчики. – Мы со Смилиной долго не виделись, нам надо о стольком поговорить! Давай, солнышко моё ясное, ступай… Мы тут ещё немножко побеседуем и придём. Скоро. Обещаю.

Крепкий чмок в губы – и княгиня ласково спровадила жену со своих колен. Та в дверях обернулась и очаровательно погрозила пальцем.

– Ты ж моя радость! – белозубо хохотнула ей вслед Изяслава. И добавила, обращаясь к Смилине: – Вот, сестрёнка, каково оно – без жены-то. Напьёшься ты – и даже пальчиком погрозить некому.

Ещё несколько чарок быстрыми пташками опрокинулись им в рот; Изяслава втянула ноздрями воздух, дрогнула тяжелеющими веками. Взор её уже слегка подёрнулся туманом: она начинала хмелеть.

– Ну, что? Что ты думаешь о Горлинке? – кладя руку на плечо оружейницы, решительно спросила она.

– Нейдёт она у меня и из головы, и из сердца. – Смилина уже сдалась, устало растекаясь киселём, и только локоть, которым она оперлась о верстак, кое-как поддерживал её.

– Ну, тогда будем тебя спасать, – заявила княгиня, запихивая в рот последний блин и вытирая жирные пальцы о край полотняного чехла на верстаке.

– Что это ты задумала, государыня? – Смилина насупила отягощённые хмелем брови. Каждая из них весила, как удлинённый меч.

– Весной узнаешь. Пойдём в трапезную, а то несдобровать нам. Уфф! – Изяслава потёрла руки, встряхнула головой, пытаясь взбодриться и немного протрезветь.

Слова княгини упали в сердце оружейницы, зацепились крючком. С Масленой седмицы покатились деньки блинами, задышало небо весенним духом, показались на проталинках первоцветы. Чистым покрывалом обручённой невесты сиял на солнце тающий, проседающий снег, и снились Смилине сны странные, волнующие. Обедала она теперь дома, а после всегда ложилась отдыхать на часок, чтобы потом браться за работу с новыми силами. Прикорнув так однажды, угодила она на север – прямо к сосне-бабушке, ветви которой сникли под тяжестью снега. В её родных местах уж весна расцветала, а в северных землях ещё выли вьюги, колол и давил мороз. Обняв холодный ствол, Горлинка прильнула к нему, и ветер трепал её чудесные волосы. Жаром расплавленного золота облилось сердце Смилины.

«Милая…» – Оружейница шагнула к певице, желая оторвать её от дерева, прижать к груди и отогреть.

Горлинка, окоченевшая и словно ничего не понимающая от тоски, смотрела на неё застывшими в синие ледышки глазами.

«Пташка моя, родная моя, – шептала Смилина, поднимая и согревая её в своих объятиях. – Скажи хоть словечко мне!»

Белые, заледеневшие пальцы коснулись её щеки.

«Я уж думала, ты никогда не придёшь…»

«Прости меня, Горлинка, прости, – бормотала оружейница, щекоча губами её колючие ресницы, обмётанные инеем. – Не могла решиться, боролась с печалью своей, с сердцем своим».

«Не бороться с сердцем следует. Его слушать надобно. – Пальчики певицы белыми зимними бабочками касались губ Смилины, и та пыталась поцелуями вернуть в них ток тёплой крови. – Скажи: любишь меня?»

«Люблю, радость моя запоздалая, весна моя последняя, – отпустила на волю тёплые слёзы своего сердца Смилина. Они не текли по щекам, но омывали грудь изнутри. – Люблю, песня моя светлая. Ничего с собою поделать не могу».

Горлинка откинулась в её объятиях, ловя лицом мелкую пургу, жёсткую, как песок. Заструились солёные ручейки, прогоняя бледность стылых щёк, и румянец проступал проталинками, дышал весной. Запорхали золотые бабочки, и окутала старую сосну весенняя круговерть… Тепло вдруг стало вокруг, подняли головки подснежники, и ярким лучиком зазвенел смех северной кудесницы, пробуждая землю от зимнего небытия.

Смилина пробудилась, полная его отголосков, и долго не могла опомниться. Лежачий камень сердца сдвинулся с места, и заструилась сверкающая вода, принося в пересохшую душу жизнь и процветание.