– Это тебе за твою подлость! – крикнула Вешенка, чувствуя, как от щёк отливает кровь, оставляя за собой холод обморочных мурашек. – Ты бесчестная, ты недостойна даже дружбы! Чтоб глаза мои тебя больше не видели никогда! Никогда!

– Ну, ну, горлинка. – Дунава обняла её за плечи, поцеловала пораненную руку, слизнула кровь. – Довольно, не рви себе душу. Оно того не стоит.

Соколинка, бледная, с горькими искорками в зрачках, отступила назад.

– Хорошо, воля твоя. Больше ты меня не увидишь. Сегодня же я покидаю кузню.

– Сестрица, да полно тебе, – молвила Дунава примирительно. – Кузня-то чем провинилась? Работай.

– Без Вешенки мне нет смысла оставаться, – глухо проговорила Соколинка. И, поклонившись девушке, сказала со сдержанной печалью: – Вешенка, ежели я тебе столь ненавистна, не стану гневить тебя своим присутствием. Прощай.

Она исчезла в проходе, а Вешенка, закрыв лицо ладонями, побрела наугад. Её била жаркая, изматывающая и опустошающая дрожь. Нога уже зависла в пустоте, но Дунава вовремя поймала девушку и оттащила от края трещины.

– Так, надо это закрыть, чтоб никто не падал, – сказала она. – Сейчас ещё чуть-чуть потрясёт, моя родная. Иди ко мне и ничего не бойся.

Снова ощутив ногами сотрясение земли, Вешенка прильнула к груди избранницы. Та, прижимая её к себе и тепло щекоча губами висок, успокоительно шептала:

– Сейчас, сейчас всё утихнет.

Щель сомкнулась так же быстро, как появилась. Там, где только что зияла пропасть, снова безмятежно зеленела трава, и не осталось даже намёка на раскол земной поверхности. Вешенка взирала на избранницу почти со страхом перед её удивительной силой: того, что та сейчас проделала, даже матушка Смилина не могла. А Дунава щекотала поцелуями её лицо, быстро чмокая то в лоб, но в нос, то в щёки.

– Ну, вот и всё. Прости, горлинка, что пришлось тебя немножко напугать.

– Ничего себе «немножко», – пробормотала девушка, ёжась и ощущая во всём теле гадкую, тягучую слабость и пустоту: гнев и страх ушли, душевно измотав её и выжав досуха.

– Ну прости, прости, – тихонько засмеялась Дунава.

Губы Вешенки накрыл глубокий, полновесный и тёплый поцелуй, проникший до самого сердца и изгнавший из него остатки усталости и испуга.

…Светлая грусть вечернего неба таяла над облачно-белыми кронами яблонь. Сегодня Смилина наложила ещё один слой волшбы на заготовки – девятый по счёту. Почувствовав усталость, она ушла с работы пораньше, доверив закрытие кузни старшим дочерям: ворота на ночь запечатывались засовом с волшбой. Дойдя до яблони, оружейница опустилась на чурбак и закрыла глаза. Голова гудела, в ушах эхом отдавался кузнечный грохот. Нет, она по-прежнему любила свою работу, но усталость подкрадывалась под конец дня такая, что хоть на пол ложись прямо у наковальни. Всё чаще в снах шелестела Тихая Роща: чудо-сосны, открывая глаза, манили её своими ветвями-руками. «К нам, к нам, сестра, – шептали они. – На покой, на покой». Душа стремилась туда, в вечное лето, пить корнями воду Тиши… В зимний День поминовения Смилина даже присмотрела себе местечко – полянку с земляникой; там росла старая, широкая сосна, предыдущая обитательница которой уже растворилась в ней полностью. «Да, это дерево свободно, – подтвердила жрица Тихорощенской общины, понимающе посмотрев на седую оружейницу. – Ежели оно тебе по нраву, мы можем закрепить его за тобой, чтоб его никто не занял». Смилина только подошла к сосне и успела лишь подумать первую мысль, а эта ясноглазая дева уже знала, зачем она здесь… «Да, ежели можно, то закрепите», – кивнула Смилина. И перед сосной встал закупоренный кувшин с водой из Тиши – в знак того, что дерево уже выбрано.

Вместе с яблоневыми лепестками тихо облетали лепестки её души. Но она просила сосны, шелестевшие в её снах: «Погодите, сестрицы, дайте мне ещё немного времени. Я хочу посмотреть на счастье моей дочки. И хотя бы ещё чуть-чуть поработать над Мечом».

А из дома слышалась песня:

Ива-ивушка моя,

Поклонись ты за меня

Матушке-водице,

Что течёт-струится…

Сильный, чистый, как горный водопад, голос летел над садом на широких крыльях, и на губах Смилины проступила грустная улыбка. А по дорожке к ней шли двое влюблённых: счастливая, сияющая Вешенка и спокойная, уверенная Дунава. У обеих красовались на головах венки из горных цветов, а молодая каменщица обнимала невесту за плечи. Остановившись перед оружейницей, они поклонились ей в ноги.

– Благослови нас, матушка Смилина, – попросила дочка.

Рука в мерцающей «перчатке» легла на её шелковистую чёрную головку, потом переместилась на гладкий череп Дунавы.

– Будьте счастливы, детушки мои.

Тёплые губки Вешенки защекотали одну руку Смилины, а вторую почтительно облобызала Дунава. А песня лилась из открытого окна, и Вешенка встрепенулась:

– Матушке Горлинке лучше?

Смилина кивнула.

– Сама слышишь… Коли пташка зачирикала – значит, полегчало. Иди, познакомь её со своей избранницей. Пусть тоже благословит вас.

Вешенка проворно вскочила, взяла Дунаву за руку и повлекла в дом:

– Пошли, ладушка… Моя вторая матушка – лучшая певица Белогорской земли!

Лепестки падали, устилая землю у ног Смилины, ложились в раскрытые ладони, а вечерняя заря сочувственно заглядывала в покрытое серой бледностью лицо оружейницы. Шелест Тихой Рощи дышал ей в сердце, но оно ещё отсчитывало удары – медленно, устало, как поднимающийся в гору измученный путник.

«Ещё немного, сестрицы. Ещё чуть-чуть подожди меня, моя сосенка. Я приду, но не сейчас».

Завтра – на работу.

Часть 5. Яблоня любви. Названные сёстры

Коса Смилины очень долго оставалась чёрной, ни одного серебряного волоска не блестело в ней, даже когда на встрече в День поминовения к ней подвели правнучек. Разрослось семейство, как могучее дерево, шелестя раскидистыми ветвями… У Владуши – четверо дочерей и пять внучек, а Доброта обошла старшую сестру: шестерых дочек они с супругой родили, а те им принесли восемь внучек. Ярутка с супругой дали жизнь трём дочкам, и у каждой из них уже было по собственному дитятку. Земята, служа в войске, всё ещё оставалась холостой: служба стала для неё и женой, и семьёй. Пять, восемь да три – шестнадцать правнучек обступили прабабушку Смилину галдящей кучкой – кто постарше, кто помладше. Самые маленькие просились к ней на руки, пищали и прыгали, а она смеялась, окружённая малышнёй. Раскинув свои огромные, длинные руки, она сгребла эту ораву в объятия; старшенькие льнули к её плечам, трогали косу и разглядывали шрам на голове. Маленькие девочки-кошки мурчали, ластясь.

– Ах вы, мои котятки, – мурлыкнула оружейница, целуя пушистые детские головки, все как одна чёрненькие. Почти у всех детишек были её собственные незабудковые глаза, лишь у двоих – зелёные, а у одной малышки – янтарно-карие.

Семнадцатая правнучка тоже присутствовала на семейном торжестве, но пока пряталась в материнской утробе. А ещё была сестра Драгоила со своим семейством, тоже не маленьким… Но все поколения вместил дом Смилины – просторный, хорошо сохраняющий тепло зимой и дарящий прохладу летом. А Смородинка, их со Свободой долгожданная дочка-последышек, явилась на семейное собрание с округлившимся животиком, опираясь на руку супруги – княжеской Старшей Сестры; высоко залетел их последний птенчик, расправивший крылышки, породнив оружейницу с одной из самых знатных и сильных княжеских дружинниц. Овдовевшая Вышеслава, тоскуя, искала себе в утешение новую супругу, и выбор её пал на милую молодую Смородинку, которая сразу пленила её сердце своей красой и кротостью. Свобода на этом обеде в честь Дня предков была радушной хозяйкой, любящей матерью всего огромного семейства. Всех одаривали тёплым светом её степные глаза – в последний раз.

Чёрная коса Смилины стала серебряной за одну-единственную ночь – прекрасную, весеннюю, полную яблоневого цветения, но холодную. В дни, когда всё распускалось буйным цветом, нередко случались заморозки. Так было и в этот раз. Вернувшись со своих дневных дел и положив в мастерской чертёжные и измерительные орудия, Свобода нежно коснулась щеки оружейницы и молвила с задумчивой, глубокой вечностью в очах: