Это была часть их давнего разговора в тот прощальный дождливый вечер. Воспоминания подняли свои крылья, закружились, взвились к небу. Вешенка с измученно-счастливой улыбкой закрыла глаза и опустила голову на плечо Дунавы, а та торжественно понесла её вниз по ступенькам – мимо умилённых этой трогательной встречей кошек-работниц, а также мимо взбешённой Соколинки. Та скалила жемчужные клыки, метала глазами золотые молнии и стискивала кулаки. Когда Дунава поравнялась с нею, она не преминула окликнуть соперницу:

– Эй! А ты ещё кто такая? Откуда взялась? А ну, убрала свои лапы от неё!

Дунава на миг приостановилась, вскинув подбородок и пронзив Соколинку смелыми искорками взора:

– Откуда бы я ни взялась, твоё дозволение мне не требуется. Вешенка – моя невеста уже двенадцать лет.

Смилина слышала их слова. Сделав всем знак возвращаться в кузню, она подозвала Соколинку и сказала:

– Там, где двое любят, третья не мешается. Иди работать. Погуляла и хватит.

Соколинка зарычала сквозь стиснутые зубы, яростно скинула вышитый праздничный кафтан, комком швырнув его на ступеньку, и размашисто зашагала наверх, к воротам.

– Остынь, голубушка, – неспешно поднимаясь следом, сказала ей в спину седая оружейница. – А то сгоряча всю работу перепортишь.

Но Соколинка как будто взяла себя в руки. К делу она относилась ответственно, какие бы страсти ни бушевали у неё в душе. Не умей эта красивая кошка себя обуздывать на рабочем месте, Смилина вообще не взяла бы её в учение и не доучила бы до звания мастерицы.

…Золотом звенела солнечная тишина соснового бора, разворачивая под ногами влюблённых жёлтую подстилку из опавших игл. Горьковато пахло смолой, а из каменной расселины в склоне горы бил сверкающий родник, укрытый разлапистыми ветвями папоротника. Набирая пригоршнями воду, Дунава умывалась и пила, а Вешенка не сводила с неё зачарованного взора. Сердце её покрывалось прохладной волной мурашек и обрывалось в светлую бездну… Она и узнавала, и не узнавала свою избранницу. Двенадцать лет миновало с их расставания, и за эти годы Дунава вступила в пору своего настоящего расцвета. Юношеская живость сменилась упругой, спокойной и уверенной силой, зрелой и плотной, отточенной, как клинок. Каждое движение было исполнено смысла и чёткой необходимости, без той суетливой, непоседливой неопределённости, какая бывает у людей несобранных, не знающих, что и как делать, куда себя деть, как подступиться к той или иной задаче. Даже отдых у неё выглядел частью какой-то работы: сдержанно и уравновешенно покоилась рука на колене поставленной на замшелый камень ноги, а слегка прищуренные глаза зорко и бестревожно обводили взором янтарно-солнечную сосновую даль. При взгляде на эти сильные плечи, твёрдо сжатые губы, с достоинством приподнятый подбородок не возникало и тени сомнения: это – знающая и любящая своё дело мастерица, вдохновенная труженица, хозяйка своей жизненной стези.

И вместе с восхищением в душе Вешенки трепетали робость и недоумение. Ту восемнадцатилетнюю Дунаву, робкую с девушками, простодушную и неловкую, она знала как облупленную, а вот эту великолепную, взрослую женщину-кошку ей предстояло изучать и изучать. Какой путь она прошла, что делала, в каких местах бывала, и какой отпечаток всё это наложило на неё? Много открытий Вешенке предстояло сделать. Выходило, что она совсем не знала ту, кого ждала и любила двенадцать лет.

Поймав взгляд девушки, Дунава убрала ногу с камня и сбросила с себя лёгкую небрежность неторопливо-задумчивого отдыха. Она выпрямилась перед Вешенкой, точно перед своей повелительницей, готовая ловить каждое слово с её уст с вниманием и почтением. Девушка приблизилась с робким любопытством и протянула было к ней руки, но тут же отдёрнула, будто боялась дотрагиваться до этого незнакомого чуда.

– Что тебя пугает, ладушка? Коснись меня, обними… Я – твоя, – молвила Дунава, не сводя с возлюбленной пристально-нежного взора.

Да, этот голос… Вешенка с теплом в сердце узнавала его. Он окликнул её тогда на каменной лестнице, и с этого всё началось.

– Моя ли?.. Не знаю… – Руки девушки заскользили по груди и плечам Дунавы, ощущая каменную твёрдость мышечной брони.

– Отчего же ты сомневаешься? – Дунава стояла недвижимо, позволяя себя ощупывать и изучать.

– Я же совсем не знаю, как ты жила все эти годы. Что делала, о чём думала. Чему радовалась, отчего горевала. – Пальцы Вешенки исследовали выше – длинную сильную шею женщины-кошки, твёрдые очертания её подбородка, ямочку на нём… Скользнули по щекам вверх, подушечками лаская голову – точно зеркально-гладкий мрамор, нагретый солнцем.

Веки Дунавы дрогнули, трепетно сомкнулись: она будто впитывала эти прикосновения с наслаждением и благодарностью.

– Я всё расскажу тебе, лада. Всё, что ты захочешь знать. У меня нет от тебя тайн. Я принадлежу тебе вся – со всеми помыслами, душой, сердцем. Я открою тебе всё, о чём ты спросишь, у нас с тобой впереди вся жизнь для этого. Но самое главное, что тебе следует знать – то, что думала я о тебе. Радовалась нашей грядущей встрече. А горевала оттого, что не могла сделать тебя своею незамедлительно.

Большой палец Вешенки касался губ Дунавы. Рот избранницы тоже изменился: его очертания стали чёткими, более выразительными. Он пил жизнь со страстью, удовольствием и ненасытной жадностью. Став немного жёстче, он, тем не менее, не утратил и искорки молодого задора в своих уголках.

– Все годы нашей разлуки я помнила и любила тебя тогдашнюю – смешную, робкую, неуклюжую, – шепнула Вешенка в тёплой близости от внимательно изучаемых губ. – Я даже представить себе не могла, какою ты вернёшься. А когда увидела тебя – обмерла. Ты стала новой, незнакомой… Но я чую сердцем, верю: нынешнюю тебя я полюблю ещё крепче.

Руки Дунавы, до этого мгновения сдержанно выпрямленные вдоль тела, поднялись и с трепетной бережностью обняли девушку.

– Какие бы изменения ты ни видела во мне, лада, пусть они тебя не пугают. Самое главное осталось неизменным – моя любовь к тебе.

Объятия Дунавы ощущались каменно-твёрдыми, но «камень» этот дышал солнечным теплом и жизнью. А губы оказались на удивление нежными, но то была не безвольная нежность, растерянная и неловкая – нет, теперь эти губы овладевали устами Вешенки глубоко, красиво, мастерски и победоносно. Хотелось сдаться под эту сладкую власть, растаять в ней, что Вешенка и сделала, прильнув к груди избранницы.

– А я? – спросила она, едва дыша сквозь бурю волнения, которую поцелуй пробудил в ней. – Какой показалась тебе я?

Взор Дунавы окутывал её тёплыми крыльями обожания, равняясь блеском с солнечными зайчиками, прыгавшими с сосновых веток к ним на плечи.

– Ты стала ещё прекраснее, лада моя. Моё сердце едва вынесло твою красу – я думала, оно вот-вот разорвётся… Тогда, двенадцать лет назад, я считала, что прекраснее быть уже просто невозможно, нельзя. Теперь я знаю: можно.

То ли объятия Дунавы стали крепче, то ли волнение слишком разыгралось – как бы то ни было, Вешенке не хватало воздуха. Сердце зашлось в бешеном биении, готовое вот-вот вырваться наружу из-под рёбер, а в ушах стоял сосновый звон.

– Ох… Ладушка, пусти, душно мне что-то, – прошептала она.

Объятия Дунавы разомкнулись, но совсем их единение не разорвалось: пальцы девушки остались нежно сжатыми в руках женщины-кошки.

– Тебе нездоровится, лада? – Дунава с тревогой и заботой заглядывала Вешенке в глаза.

– Ничего… Сердце вдруг застучало, зачастило, – ловя ртом воздух и пытаясь улыбаться, пробормотала та. – Даже стоять трудно стало отчего-то…

Земля ушла из-под ног: в тот же миг Вешенка очутилась у женщины-кошки на руках. Близость губ и глаз, тепло дыхания – всё это волновало ещё сильнее, и её закачало, поволокло в звенящую солнечную круговерть. Только родной голос спасительной нитью связывал её с землёй:

– Ладушка, милая, успокойся! Эх, поймать бы твоё сердечко руками, как пташку малую, расцеловать бы… Да только как? Ну, ну… Дыши глубже. Дыши, голубка.