Сад вздрогнул от истошного крика, вспоровшего тишину, точно нож. Испуганно вспорхнули птицы, а над Свободой склонилась встревоженное лицо Смилины.

– Свобода!.. Что? Что такое?

Княжна протянула к ней окровавленную ладонь.

– Лада… Сделай что-нибудь… Спаси его, спаси наше дитятко, – прошептала она белеющими губами.

– Ох… Ягодка! – сорвалось с уст побледневшей Смилины.

Её руки подхватили Свободу – сильные, всемогущие. Свобода уповала на них, цепляясь за безумную надежду, что они как-нибудь своей волшбой не дадут страшному случиться. И они вливали в неё светлую, ослепительную и тёплую силу, которая синеглазым воином побеждала чёрное чудовище боли. Увы, спасти дитя они не могли: оно исторглось ещё там, под яблоней…

Родные руки только ласково поддерживали её на лавке, пока перепуганная, плачущая Яблонька смывала тёмные сгустки крови. Вода в лоханке подёрнулась розовой мутью, но больше из Свободы не текло.

– Ой, горюшко… Ой, беда, – пришёптывала старая служанка, смахивая узловатым пальцем слезу. И прибавила утешительно: – Ну, ничего, ничего… Ещё наживёте детушек… Ещё народите. Будет вам ещё счастье горластое!

Счастье горластое… Не будет несмышлёных, незабудковых глазёнок, не раздастся в доме громкий лепет, не затопают маленькие ножки. Не протянутся ручонки, не уцепятся до боли за матушкины серёжки. Ничего не будет. Из глаз Свободы частым градом катились тёплые, едкие слёзы, и она кричала протяжно-надрывным, надломленным бабьим воем:

– А-а-а-а… А-а-а-а…

Смилина, прижимая её голову к своей груди, покачивала её в объятиях и время от времени приникала к её макушке крепким поцелуем.

– Ну, ну… Ягодка… Переживём. Преодолеем всё вместе.

А Яблонька сказала вдруг со сдержанным упрёком:

– Это ты, госпожа Смилина, бедняжечку госпожу Свободу довела…

– Но-но! – сдвинула брови оружейница. – Поговори мне ещё! Ступай на печку, старая.

Бессонная ночь завязала горло тугим узлом – не вздохнуть, не крикнуть. Смилина качала Свободу на руках, как дитя, вливала в неё лучики света Лалады, дабы уж наверняка всё зажило, и чтоб ноющая боль отступила. Целовала жену в ухо, между поцелуями тепло в него мурлыча:

– Ах ты, моя лада-ладушка… Ладушка-оладушка. Ягодка моя…

Под утро Свобода всё же провалилась в дрёму, убаюканная мурлыканьем. Когда она проснулась, в окна скрёбся серый дождик, а над нею по-прежнему склонялось лицо супруги – нахмуренно-суровое, потемневшее от тяжкой думы. Пробудилась в груди и боль-тоска, заныла, присосалась к сердцу: нет больше дитятка… Только стон вырвался, слёзы не лились – иссохли. Смилина встрепенулась, дрогнула бровями, и Свобода вновь очутилась в крепком тёплом плену её рук. Всплыло в звенящей голове недоумение: за окном уж позднее утро, а Смилина ещё дома. Или, быть может, сейчас вечер, и супруга уже вернулась из кузни? Всё перепуталось, свалялось в серый, ноющий, сочащийся болью ком.

– Какая уж мне работа сегодня! – вздохнула Смилина. – С тобою останусь.

Дождь разошёлся, забарабанил, зашелестел влажно в саду. Свежестью там сейчас, наверно, пахло… А Тишь искать в такую погоду бесполезно: капли в воду падать станут, не разглядеть ряби на поверхности в кувшине. Всё дождь спутает. Изяслава, конечно, сегодняшние поиски отменит, думалось Свободе. Не станут же они под таким ливнем…

Одно её дитя – дело – жило, дышало, продвигалось. А другое – погибло. Острая боль, но уже не телесная, а душевная, шипом впилась в сердце, вырвав у Свободы стон. Сразу над нею склонилась Смилина:

– Что, ягодка? Болит?

– М-м, – только простонала Свобода.

– Я с тобой, моя сладкая… Я рядом. – Смилина снова впилась ей в губы коротко, но крепко.

День прополз в сером шелесте дождя, а под вечер по мокрой, скользкой и раскисшей садовой дорожке прочавкали сапоги Изяславы. Смилина впустила её: не держать же гостью в такую погоду за порогом.

– Дождь не везде идёт, мы работали потихоньку, где сухо, – сказала княжна. – Свобода сегодня не пришла… Мы беспокоились, не случилось ли чего. Она здорова?

– Нет, госпожа, Свобода больна, – ответила Смилина с непроницаемо-суровым, каменным лицом.

– Что с нею? – встревожилась Изяслава.

– Выкидыш случился, – проронила Смилина глухо, мерцая колкими искорками в глазах. – Дитя она потеряла.

Брови княжны сдвинулись, с губ сорвалось тихое «о, нет». Несколько мгновений висело мучительное молчание, только дождь барабанил в окно.

– Это я виновата, – промолвила наконец княжна, проведя по лицу ладонью, но всё равно не стерев с него глубокого и искреннего потрясения. – Не уберегла! Надо было ещё раньше её домой отправлять… Да я б на руках её носила, только разве она позволила бы? Ох… Соболезную вашему горю, Смилина. Могу я её увидеть?

– Не надо её сейчас тревожить, – покачала головой оружейница.

– Наверно, ты права, – вздохнула Изяслава. – Пусть поправляется скорее… Я ей только тут принесла то, что мы наработали за сегодня.

И она достала из-под плаща свёрнутые в трубочку листки клеёнки. Смилина взяла их, поклонившись.

– Я передам ей.

*

«Пусть будет по слову моему», – шелестел ветер в кроне яблони. Не опали её листья, не иссохли ветви, а что дюжина яблок наземь сорвалась – так это оттого, что спелым соком они уж налились. Смилина с девушками-работницами сняли урожай; часть спустили в яблочный погреб, часть нарезали и рассыпали сушиться. На кухне стояла корзина со свежими плодами, распространяя тонкий, дразнящий и сладкий предосенний дух. Топилась печь, Яблонька раскатывала тесто для пирога, а Свобода в мастерской наносила на карту сведения, которые ей передавали кошки-помощницы. Среди листков с рабочими чертежами ей попалась берёста с запиской:

«Милая моя Свобода, как твоё здоровье? Тревожусь за тебя. Изяслава».

Чуть ниже, в углу, стояла приписка:

«Ответ напиши на той же берёсте и отдай посланнице. Жду хоть словечка».

Записку Свобода оставила без ответа, бросив в печку. Кошка из землемерного отряда, принесшая её, ушла ни с чем.

Ах, как сладко пахло яблоками на жарко натопленной кухне! Пирог обещал быть большим, добрым, вкусным. Смилина, закончив возню со сбором урожая в саду, отправилась в кузню до вечера, а Свобода не знала, куда себя девать. Не отпела, не отшептала ещё боль душевная по потерянному ребёночку, то и дело теснилось в груди дыхание, да так, что ловила Свобода ртом воздух, как рыба. Ей бы в поля, в горы, в леса – Тишь искать, но там была Изяслава с печальными глазами и эхом слов «я люблю тебя». И со Смилиной всё не ладно, не гладко, словно завеса горького дыма повисла. Уже не страшная и чужая была супруга, а просто печальная. Придя домой, лишь спрашивала ласково: «Как ты, голубка?» Получив ответ, смолкала и думала свои хмурые думы. Ком невысказанного застрял в горле у Свободы – не проглотить. Больной, солёный, мучительный.

– Ох ты ж, боль болючая, ты меня измучила, – вздыхала-приговаривала она, поглаживая себя по шее и как бы растирая, разгоняя этот ком. Не растирался, не легчало. Только пуще в груди саднило.

Пришла домой Смилина. Умылась, отёрла лицо вышитым полотенцем, прошлась по дому, окликая:

– Свобода! Ягодка моя!

Свобода сидела в мастерской у карты на стене, но ничего не чертила, а просто скользила ненасытным, ищущим взором по линиям. Руки супруги тепло опустились ей на плечи.

– Делать тебе что-то надо, пташка моя вольная, тоскуешь ты дома, – коснулся макушки вздох оружейницы. – Ежели телесно тебя ничего более не беспокоит, шла б на свои поиски.

Свобода искривила губы в горькой усмешке.

– А как же Изяслава? Ты меня к ней вот так отпустишь?

Горело под её сердцем не отпущенное, неразрешённое бремя обиды, ныли царапины, нанесённые душе подозрениями в измене, оттого так язвителен был голос Свободы и так ломок, словно веточка на морозе. Смилина вздохнула.

– Верю я, что неповинна ты. Прости, что обидела тебя сомнениями в чистоте и честности твоей, ладушка. Люблю тебя больше жизни своей.