– Я хочу взглянуть на сие добро! – загорелась Мудрота.

Смилина проводила её в мастерскую. Мудрота переходила от полотна к полотну, и лицо её отражало такое живое, восторженное любопытство, что оружейница ощутила сердцем тёплое дыхание гордости за свою супругу. Что бы ни говорила родительница Вяченега, она всегда знала: то, что делает Свобода – прекрасно. Матушка понимала лишь две оценки: «полезно» и «бесполезно», причём в самом простом, телесном и грубом их смысле, но душа Смилины улавливала здесь иную пользу, иную ценность.

– Это Белые горы! – восхищалась Мудрота, кивая. – Это наша земля, узнаю её! Что это? Волшба? Чары?

– Об этом надобно спросить у самой художницы, – улыбнулась Смилина.

– Никакой волшбы в моей мазне нет, что ты, госпожа! – раздался голос Свободы.

Она появилась на пороге мастерской в одном из лучших своих нарядов, сверкая ожерельем и серьгами, рдея маками на скулах и обжигая гостью степной ночью своих очей. Величаво проплыв вдоль стены с картинами, она молвила:

– Я начала составлять краски, и мне пришло в голову запечатлеть что-нибудь. Что видела, то и рисовала. Рада, ежели тебе по душе мои старания.

– Ты великая искусница, княжна! – согнулась в глубоком поклоне гостья. – Ничего подобного я никогда в своей жизни не видала. Ничем, кроме волшбы, я это объяснить не могу. Скажи, сколько стоит одно твоё творение?

Свобода как будто смутилась.

– Я никогда не задумывалась об этом, – ответила она. – Я делаю это не для продажи, а лишь для удовлетворения своего душевного порыва, ради своей любви к Белогорской земле… Мне не приходило в голову оценивать свою работу, потому как я не думала, что она нужна кому-то, кроме меня самой.

– Всё имеет цену, поверь мне, пресветлая княжна! – Мудрота остановилась у Свободы за спиной, взором пожирая изгиб её шеи и плеча с жадным восхищением. – Назови любую, и я с радостью заплачу её, чтобы получить во владение хотя бы одно из этих удивительных творений.

Свобода вскинула на неё кроткий, но вместе с тем опьяняющий своей ласковой глубиной взгляд.

– Ежели тебе по нраву моя работа, госпожа, бери любые полотна, какие пожелаешь. Я готова отдать их только в дар, потому как ни златом, ни серебром оценить их не могу. Любовь не измеряется в деньгах. А всё это, – она обвела гибким, лебяжье-мягким движением руки мастерскую, – есть ничто иное, как моя любовь к Белым горам. Я не была рождена на сей благословенной земле, но полюбила её сильнее своей настоящей родины. Ведь тебе не придёт в голову оценивать в денежном измерении свою преданность государыне Красе, которой ты служишь, не так ли? Ежели долг того потребует, ты отдашь за неё жизнь, не рассчитывая получить взамен какую-то выгоду. Не всё измеряется в злате, поверь мне. Есть вещи, которые цены не имеют.

– Мудрейшие речи, – склонилась гостья. – Они достойны ушей самой княгини. Я прошу тебя, пресветлая княжна, дать мне одну из твоих работ, но только для того, чтобы государыня смогла это увидеть своими очами. Она должна знать о сём выдающемся даровании, прославляющем собою нашу землю.

Свобода отобрала несколько картин и вручила их Мудроте. Смилину поразила лёгкость и простота, с которой она сделала сей щедрый дар, потому как ей было известно, сколько труда вложила жена в каждый из этих холстов. Кому, как не ей было знать, сколько поиска, сколько душевных сомнений, сколько творческой муки стояло за всем этим?!

– Возьми, госпожа, – молвила Свобода, отдавая картины гостье. – Распоряжайся ими по своему усмотрению.

– Не зови меня госпожой, – опять низко склонилась Мудрота. – Я твоя покорная служительница, княжна.

Спустя несколько дней в дом постучала посланница от княгини Красы. Она передала свиток, на коем белогорская повелительница извещала оружейницу Смилину о том, что намерена посетить её.

*

– Такая женщина, как ты, не должна прозябать в захолустье! Ты должна блистать во дворце!

Свобода лишь мягко улыбнулась в ответ на эти слова. Княжна Изяслава, стоя на скалистой круче, окидывала взором белогорский простор – сосновое море на зелёных склонах. В её взгляде, обращённом на Свободу, отразилась нежная, восхищённая мука.

Они вместе искали под землёй русла Тиши. Княгиня Краса поручила своей дочери помочь Свободе с составлением карты священной реки, дабы поскорее воплотилась в жизнь честолюбивая задумка – изображение Белых гор, выполненное из золота и драгоценных камней. Посещение Мудроты оказалось судьбоносным для дела её жизни – того самого, плод которого пылился под полотняным чехлом, и которому она сама вынесла приговор: «Баловство». Отдавшись написанию картин, она похоронила эту работу под горькой толщей разочарования, но рука золотоволосой и голубоглазой княгини, исполненной зрелой и светлой, мудрой красоты, мягко откинула чехол… Правительница женщин-кошек улыбнулась, заблестев ясными очами: она узнала в раскрашенном изваянии край, в котором княжила.

«Ах, государыня, это глупости, досужее баловство», – досадливо поморщилась Свобода.

«Отнюдь! – молвила Краса. – Это большая работа, прославляющая Белогорскую землю. И она достойна быть воплощённой в том, на что богаты наши края – в золоте и самоцветах».

Случилось то, что Смилина назвала «крутым поворотом жизни».

«Я дам и золото, и каменья в достаточном количестве, – сказала княгиня. – Скупость в таком деле неуместна… Сделаем изваяние вдвое больше размером, чем этот черновик. Любая помощь, какая тебе только понадобится, у тебя немедленно будет».

Отряд кошек-землемеров прочёсывал Белые горы с сосудами, наполненными водой из Тиши. Отовсюду к Свободе неслись чертежи местности – успевай только наносить их на главную карту. Новые и новые точки испещряли её, и постепенно на проклеенном полотне проступал ветвистый рисунок подземных жил, полных чудесной воды.

Княжна Изяслава руководила отрядом. Сплетя венок из горных цветов, она водрузила его на голову Свободы, сидевшей на высоком утёсе над рекой.

– Эта прекрасная головка должна носить княжеский венец.

Закатные лучи запутались в её золотой косе, сливаясь со светлой синевой её пылких очей в сияющий сплав вечерней зари и вожделения.

– Он слишком тяжёл для меня, – улыбнулась Свобода. – Выбор, который я сделала, подсказало мне сердце. И я о нём не жалею.

– Я украду тебя у твоей супруги, – лукаво шептала Изяслава ей в губы, блестя жаркими улыбчивыми искорками в зрачках.

– И сделаешь меня несчастной, – вздохнула Свобода, отворачивая лицо подальше от жадно любующихся ею очей собеседницы. – Потому что я люблю свою супругу.

Молодая княжна была красива, как изящный хищный зверь. В кошачьем разрезе её очей блестели упрямые, колкие огоньки, а в порывистых движениях раскинул крылья юный задор. Каждый миг она рвалась в какой-то незримый бой – с горами, с соснами, с небом. В её отдающем приказы голосе звенела сталь клинка, и Свободе невольно думалось: она рождена не для мира – для войны. В защите родной земли от вражеских посягательств ей не было бы равных.

Они многое пережили вместе, пока искали русла Тиши. В памяти Свободы всё ещё грохотал тот горный обвал, который едва не похоронил её под грудой камней. Изяслава молнией кинулась к ней и вынесла на руках из самой гущи камнепада. Она дважды спасала ей жизнь в подземных пещерах, наполненных озёрами чудотворной воды. Они вместе смотрели в ночное небо, пока на костре жарилась рыба, и плащ Изяславы укутывал плечи озябшей Свободы. Наследница белогорского престола грела ей руки своим дыханием, когда они искали родники Тиши в заснеженных северных отрогах. Да, север тоже нужно было охватить, не оставляя без внимания ни один уголок Белых гор. Вода из Тиши даже в кувшинах не замерзала. Они прочёсывали снежную пустыню, и Изяслава вырубала мечом ледяные кирпичи, чтобы построить укрытие от выстуживающего до костей ветра. Она была готова отдать Свободе последнюю каплю своего тепла. Когда княжна однажды сказала ей посиневшими от холода губами: «Я люблю тебя», – Свобода ощутила на сердце груз светлой печали.