Они со Смилиной были отъявленными мясоедками: оружейница – в силу своей кошачьей природы, а Свобода просто любила мясные блюда с детства. Но однажды зимой, когда Смилина рубила кухонным топориком поросятину на удобные для готовки кусочки, молодая супруга вдруг зажала себе рот и поспешно покинула кухню. Смилина нашла её в холодной кладовке: та пила пригоршнями рассол из бочки с квашеной капустой.

– Что с тобой, ягодка? – встревоженно склонилась над нею женщина-кошка.

Свобода плеснула ещё капустного сока себе в рот, утёрла губы и страдальчески зажмурилась. Её брови изогнулись домиком, она отдувалась и тяжко дышала.

– Не знаю, родная, замутило что-то, – прошептала она. – Даже смотреть на мясо не могу…

– Чего это ты? Прямо как наша Яблонька, – усмехнулась Смилина.

Не было рядом с княжной матушки, чтобы подсказать, отчего так бывает. Впрочем, когда Свободе вдруг захотелось глины, тут уж и Смилина догадалась, в чём дело. Вспомнилось ей, как Любоня крошила себе в миску листья одуванчика, смешивала с солёными опятами и корнем лопуха, заливала квасом и хлебала.

– Похоже, тут кто-то поселился. – Смилина с улыбкой приложила ладонь к ещё плоскому животу Свободы и нежно чмокнула её в кисло кривившийся рот.

С этого дня о поездках верхом Свободе пришлось забыть, но Бурушку она каждый день выводила побегать без седла, чтоб не застоялся. Вот взмахнула белыми крыльями птица-зима и снялась с насиженного места; ласковое дыхание Лалады растопило снег и выманило наружу цветы. Когда у Смилины выдавался свободный день, они пускались в пешие прогулки по красивым белогорским местам. Им открывались уединённые лесные полянки, покрытые цветочным ковром, зеркальные озёра, в которых отражались подрумяненные зарёй снежные шапки гор, поросшие ельником зелёные склоны и сверкающие на солнце порожистые реки. Они встречали рассветы, дыша медовым простором разноцветья, слушали птичью перекличку в просыпающемся лесу, ловили сердцем приветствие царственных сосен.

– А существуют ли где-нибудь чертежи Белогорской земли? – размышляла Свобода вслух.

– Чего не ведаю, того не ведаю, – призналась Смилина. – Есть, должно быть. У государыни, наверно. У градоначальниц… Землемеры этим занимаются. А тебе для чего?

– Знаешь, мне тут приснилось давеча… А ежели по чертежу вылепить местность в объёме? Ну, как изваяние. – Руки Свободы порхали в воздухе, словно гладя ладонями незримые горы и холмы, а её глаза мечтательно всматривались в светлую даль. – Чтоб всё как настоящее было, только маленькое. Горы, долины, реки.

Она сама ещё толком не представляла себе, как осуществить привидевшееся, но мысль сия горела в её очах, отражаясь далёкой звездой, манящей и прекрасной, как мечта. Также её пытливый ум привлекало подземное расположение Тиши, о котором можно было лишь приблизительно судить по выходящим на поверхность источникам. Но как русла ветвились под землёй?

– Говорят, что на Тишь указывает цветочек особый, который только у нас растёт – синевница продырявленная, – вспомнила Смилина. – Растёт он там, где под землёй Тишь протекает. А вообще, ежели про воду подземную говорить, то смотреть надо по щавелю и смородине. Они воду любят. Берёзки ещё к водичке корнями тянутся. Ольха, ива подсказать могут. А ежель берёзка, ива, ольха да клён склонились в одну сторону – то точно поблизости жила водная есть. Коли мошкара где-то столбом вьётся после захода солнца – место водное.

– А покажи мне эту синевницу, – попросила Свобода, взор которой зажёгся любопытством.

Шаг в проход – и Смилина присела около низко стелющихся и ковром опутывающих траву плетей с ярко-синими цветочками. Их лепестки размером с ноготь были словно иголкой проколоты.

– Вот она и есть, – молвила женщина-кошка.

Свобода опустилась на колени и упёрлась локтями в землю, близко разглядывая этот плющевидный ползучий цветок. Листья его покрывал пушок, как у мяты, а пахли они, ежели растереть в пальцах, тонко и сладко, точно липовый мёд.

– Вот, значит, ты какой, цветочек, – проговорила княжна.

Вокруг шелестел лиственный лес. Закатные лучи косо касались травы, меж стволов светились паутинки, и в тишине хрустальными каплями падала однообразная птичья песня.

– Я найду тебя, Тишь, – проговорила Свобода, поглаживая ладонями землю, и в глубине её взора мерцала решимость.

«Виной» всему был беспокойный, неутомимый исследовательский дух, сидевший в ней.

А Смилину одолевало беспокойство: не будет ли ребёнок слишком крупным, как она сама когда-то? Смерть матушки Вербы неизгладимой печатью лежала на душе, и опасение грызло её исподтишка. Следя за тем, как растёт и округляется живот Свободы, оружейница то и дело думала: не больше ли он положенных размеров? Впрочем, думы свои она вслух не высказывала, дабы зря не тревожить жену.

Удержать Свободу в четырёх стенах было невозможно. Она и так домоседкой никогда не была, а тут и вовсе начала постоянно рваться под открытое белогорское небо, в объятия лесов и горных просторов. Смилина не могла запрещать ей гулять, лишь беспокоилась о том, не переутомляется ли она.

– Счастье моё, ты только в горы не лезь, – просила она. – А ежели упадёшь? Ты уж побереги и себя, и дитятко!

– Не трясись ты так над нами! – обнимая женщину-кошку за шею и ластясь, смеялась та. – Ничего не случится. Обещаю, что изображать из себя горную козочку не буду.

Тут впору было совсем забросить работу, чтоб ни на шаг не отходить от этой непоседы. Но оставить своё дело Смилина не могла – так и разрывалась каждый день. Вплоть до седьмого месяца Свобода не меняла своих привычек, но потом немного угомонилась: тяжеловато стало лазать по крутым тропинкам с животом. Взамен этого она придумала себе новое занятие – взялась за учёбу.

– И что же за науки ты постигаешь? – полюбопытствовала Смилина, а у самой от сердца отлегло: наконец-то жена нашла дело поспокойнее. Оружейница уж думала, что от постоянной тревоги за эту обладательницу шила в мягком месте она поседеет прежде срока.

Свобода решила учиться на землемера. Мысли о том сне не покидали её, и задумка сделать объёмное уменьшенное изображение Белых гор с подземной картой Тиши горела в сердце неугомонной княжны.

– Не бывает недостижимых целей. Бывают ленивцы с полными карманами отговорок и оправданий для своего ничегонеделания, – сказала Свобода. – Мне просто немножко знаний не хватает. Но батюшка мне поможет.

К её услугам были научные труды, собранные её отцом, и его личные землемеры, кои имели немалый опыт по составлению земельных чертежей. Без расчётов в этом деле также не обходилось, и Свобода засела за труды еладийских математиков.

– Ох, от этих треугольников у меня уже голова пухнет, – шутливо жаловалась она. – Но я разгрызу этот орешек, не будь я княжна Победа!

Смилина сердцем понимала тот горячий порыв, тот внутренний огонёк, который манил супругу, точно путеводная звезда, и не давал успокоиться и погрязнуть в домашнем быте. У неё самой тоже было любимое дело, без которого и руки её омертвели бы за ненадобностью, и жар жизни в душе погас бы, и само дыхание замерло бы в груди. Не беда, что жена не шила ей рубашек и редко готовила сама; главное – глаза Свободы сверкали, полные радости и света мысли. Если в том было её счастье и единственно правильный образ существования её души, то какая разница, кто сошьёт эти рубашки? Отсюда проистекала надобность в девушках-служанках, которую Смилина признавала небезосновательной, а вот её родительница Вяченега смотрела на это не слишком одобрительно.

– И чем занимается твоя жена целыми днями? – хмыкала она. – Свалила всё на прислугу, а сама порхает, как бабочка – без забот и хлопот. Ну что ж, этого следовало ожидать. Так уж её воспитали.

Смилина мрачнела, не зная, как толком объяснить матушке, не видевшей в своей жизни ничего, кроме тяжкой беспросветной работы, что не создана была Свобода для домашнего очага. Нет, работы княжна не боялась – могла даже коровник почистить, не жалея рук, а за своим Бурушкой ухаживала только сама. Но если взвалить на неё все хлопоты по хозяйству, была бы она счастлива? Сияли бы её глаза, лучились бы радостью, от которой и сама Смилина воспламенялась и работала с удвоенным пылом?