– Держись, Леший! Держись, мой дружок! – крикнула она коню. – Я скоро! Только помощь приведу, и мы тебя вытащим!

Она бежала на разрыв сердца, утопая в снегу, падая, но снова поднимаясь. В груди горело только одно: «Скорее, скорее… Спасти Лешего».

– Матушка земля… Дай мне сил, – хрипела Свобода, а деревья качались, звенели колоколами и гудели скорбным басом.

«Много снега – к урожаю», – гласила примета. Но сейчас эта белая перина была препятствием. Временами Свобода просто плыла по ней, разгребая руками искристый зимний пух. Пересохшее горло саднило, и она ела снег пригоршнями.

Около дворца её подобрали и понесли внутрь, но она билась и кричала:

– Леший… Там Леший провалился! Он утонет… Спасите его… На помощь…

То ли слуги не поняли сразу, то ли жизнь и здоровье княжны казались им сейчас важнее – как бы то ни было, много драгоценного времени ушло впустую. Пока Свободу переодевали в сухое, укладывали в постель и насильно поили горячим молоком, Леший замерзал в полынье, борясь за свою жизнь.

К коню всё же выслали спасательный отряд. Свобода рвалась с ним, но её не пускали. Переполненные криком лёгкие застряли на вдохе, голова налилась жаром, как пузырь, и свет померк в глазах княжны.

Она пришла в себя в жарко натопленной опочивальне, укутанная одеялами и обложенная подушками, влажными от пота. Рядом сидела матушка, усталая и грустная. Только сейчас Свобода вдруг увидела в её чёрных косах первые серебряные ниточки.

– Леший… – Первое слово, сорвавшееся с губ девочки, застряло в её горле, и она зашлась в мучительном, царапающем кашле.

– Его вытащили, милая. – Матушкины руки поднесли к её рту чашку с целебным отваром. – Но он очень сильно промёрз. Не знаю, выживет ли.

Успели. Спасли. Свобода упала на подушки, слушая отзвуки облегчения в болезненно-слабом теле.

Конь и его юная хозяйка одновременно боролись с болезнью. Свобода металась в жару на пуховых перинах, а Леший лежал в своём стойле, дыша с хрипами и присвистом. Когда на двор опустилась большая чёрная птица, Свобода очнулась, как от удара по плечу. Чёрные сапоги скрипели по свежевыпавшему снегу, а она сползла с постели и добралась до оконца. Вороньи пёрышки княжеского плаща колыхались от ветерка, седая прядь серебрилась инеем, а руки встревоженной матушки оттащили княжну от окна.

– Доченька, куда ты? Ну, ну… Тихо…

– Он спасёт Лешего, – бормотала Свобода, покрываясь испариной. – Он его непременно вылечит…

– Кто? – удивилась матушка.

– Мой второй батюшка, – прошептала девочка со слабой улыбкой.

Матушка не умела видеть душой сквозь стены и затянутые морозными узорами окна. Должно быть, она подумала, что княжна бредит.

Дождливая ночь раскинула над Свободой чёрный вороний плащ, в серых глазах отражалась далёкая, как горные вершины, печаль. Девочка встрепенулась навстречу князю Ворону, но от слабости снова упала на постель. Его большая ладонь снова влила струю успокоительной прохлады в её лоб.

– Твоего коня больше нет, дитя моё, – молвил он, качая головой.

Свободой вдруг овладело подвижное безумие. Еще мгновение назад она была так слаба, что едва могла приподнять голову от подушки, а теперь, дабы удержать её в постели, потребовались усилия матушки, князя Ворона и девушки-горничной. Свобода рвалась в стойло, чтобы своими глазами убедиться, что грудь её друга больше не дышит.

– Почему? – рвался из груди неузнаваемый, дикий рёв. – Отчего ты его не спас, батюшка? Ты мог, ты ведь всё можешь!

– Увы, я могу не всё. – Сильные мужские руки надавили ей на плечи, и Свобода сломанной тростинкой упала на постель. – В этой схватке за жизнь суждено было победить лишь одному из вас двоих. Так бывает, девочка. Смерть требовала свою дань. На одной чаше весов судьбы была ты, на второй – твой конь. Я поговорил с его душой, и он сделал свой выбор. Он умер, чтобы выжила ты, дитя моё.

– Почему, почему ты не поговорил сначала со мной? – крик из заложенной, воспалённой груди Свободы исторгался с сиплыми переливами – страшный, не девичий, а какой-то звериный. – Почему ты решил, что моя жизнь дороже?

– Потому что ты сможешь жить дальше без него, а он без тебя – не смог бы.

Слабость восстановила свою власть в теле, и руки «второго отца» бережно обняли Свободу. Она могла лишь хрипло рыдать, уткнувшись в его грудь. Жестокая, непонятная правда рассекала душу острым, безжалостным клинком; князь Ворон, как всегда, знал что-то непостижимое и неподвластное её осознанию.

Она хотела бы умереть, но судьба решила иначе. Выздоровление шло неумолимо, вопреки её желанию, и через месяц Свобода уже достаточно окрепла, чтобы вновь садиться в седло. Но она видеть не могла лошадей. При одном взгляде на них в душе поднималась чёрная боль, которая застилала весь белый свет.

Всю зиму она просидела дома почти безвылазно, изредка выбираясь только на короткие пешие прогулки. А в один предвесенний солнечный денёк её ноги сами свернули в сторону конюшни.

Конюх тащил на недоуздке больного, паршивого жеребёнка. На него невозможно было смотреть без слёз: глаза представляли собой сплошные гнойные раны, из ноздрей текла тягучая слизь, а облезлая, всклокоченная шерсть пестрела проплешинами от какого-то мерзкого лишая.

– Куда ты его волочёшь? – окликнула конюха Свобода.

– Да прибить надобно, госпожа, – отвечал тот. – Видишь – паршивый совсем, чахнет. Матка от него отказалась. Лечить – без толку: себе же дороже выйдет, а проку от него всё равно не дождёшься.

– Погоди, – сказала Свобода. – Может, и вылечим.

– Да ну, княжна! – махнул рукой конюх. – Дело безнадёжное. Только зря возиться.

Княжна отняла у него недоуздок и отвела бедолагу в стойло. Малышу было от силы месяца три-четыре. Свобода промывала ему глаза отваром ромашки, у князя Ворона взяла состав для приготовления мази от лишая, а вместо материнского молока поила жеребёнка коровьим и козьим: другие кобылицы отвергали бедняжку. В качестве прикорма княжна замешивала для него молотый овёс с тёплой водой.

Когда сад оделся в душистый свадебный наряд, Свобода скакала по лугу на покладистой, но весёлой кобылке Пчёлке, а Бурушка (так она назвала своего питомца) мчался следом, радостно задрав хвост. Его шкура лоснилась, как шёлк, грива торчала густой льняной щёточкой, а в ясных глазёнках сиял, отражаясь, весь его небольшой окружающий мирок. Теперь явно проступала его красивая тёмно-игреневая масть.

– Давай, Бурушка, не отставай! – задорно окликала Свобода своего выкормыша.

Бурушка стал совсем здоров и весел, хорошо кушал и любил резвиться, намного обгоняя в росте своих сверстников и обещая со временем превратиться в исполинского богатырского коня. Он был из северо-воронецких тяжеловозов – с кряжистым телом, могучими коренастыми ногами и густыми щётками над копытами. За своей спасительницей он бегал неотвязным «хвостиком», как за мамой.

– Выходила ведь, – качали головами конюхи, глядя на княжну и её юного друга.

Сама Свобода к своим одиннадцати годам выглядела уже совсем взрослой – на вид ей давали все восемнадцать. Она нередко проезжала мимо дома Одинца, но не смела постучаться… А однажды застала там большое гулянье – с песнями, плясками и столами под открытым небом.

– А что там празднуют? – спросила княжна у пробегавших мимо мальчишек.

– Так свадьбу дочки Одинца-кузнеца, Любони, – был ответ.

Свобода не чувствовала себя вправе войти в дом с поздравлениями молодым. Вряд ли ей обрадовались бы здесь: она была дочерью человека, обидевшего эту семью. Перед тем как уехать, она полюбопытствовала только:

– А за кого она выходит?

– А за Смилину, кошку с Белых гор, – грянуло громом среди ясного неба, а молния сожгла сердце Свободы дотла. – Она три года где-то пропадала, а теперь вернулась, чтоб Любоню в жёны взять и в Белые горы с собой увезти.

Она рванулась бы в дом, растолкала бы гостей, отпихнула невесту и повисла на плечах Смилины… Но в груди не осталось сердца, чтобы куда-либо рваться. Луг раскрыл ей объятия, и она мчалась на Пчёлке не разбирая дороги, а Бурушка скакал следом. Опомнившись, княжна спешилась и отпустила кобылку попастись, а Бурушку обняла за шею и бесслёзно затряслась. Солнце светило будто в насмешку ей – беспощадно ярко, щедро, прогревая каждую травинку, а ей хотелось стать дождливой ночью, ссутулиться и закутаться в чёрный плащ из вороньих перьев.