– Давай же, а то улетят, – поторопила её Свобода, изнывая от этого зрелища.

Короткая песня стрелы – и стая недосчиталась ещё одной птицы, подбитой уже довольно высоко в небе.

– Вот так меткость! – восхитилась девочка.

Гусь Смилины жарился на вертеле, а своего княжна собиралась взять домой, чтобы похвалиться перед матушкой своими охотничьими успехами. В последнее время они всё чаще катались и охотились врозь – а точнее, со дня появления Смилины. Свобода чувствовала вину перед матушкой за то, что слишком увлеклась дружбой с белогорянкой в ущерб их совместному времяпрепровождению. Она забыла обо всём на свете, даже со своим «вторым отцом» уже давненько не встречалась в снах…

Они рыбачили, охотились, гуляли в лесу, купались. Свобода научилась-таки плавать и даже нырять. Она целовала чёрную кошку в пушистую морду, засыпала в тёплом кольце её тела. А потом всё внезапно кончилось. Свобода напрасно прождала Смилину у озера с утра и до обеда, а потом, не вытерпев, поскакала к Одинцу, встревоженная и рассерженная. Дочка кузнеца опять развешивала выстиранное; она была так печальна, что даже веснушки, казалось, сошли с её лица. Заочно княжна уже знала по именам всех домочадцев кузнеца – по рассказам женщины-кошки.

– Любоня, а где Смилина? – окликнула Свобода.

Девушка устремила на неё полный тоски взор, и зверь-тревога в сердце девочки взревел и встал на дыбы.

– Она вернулась в Белые горы, – был ответ.

С мокрым от слёз лицом княжна поскакала куда глаза глядят. «Она даже не попрощалась», – стучала в сердце горькая мысль, разбивая его вдребезги. Небеса, словно сочувствуя её горю, тоже разразились потоками влаги, но княжна, словно потеряв всякую телесную чувствительность, скиталась под струями дождя. Остановилась она, только когда её зубы начали клацать от холода. Сил держаться в седле не осталось, и княжна сползла наземь, в мокрую траву.

«Ну что, победительница?.. Кажется, тебя бросили», – усмехался ветер, выстуживая тело под мокрой одеждой.

Леший, словно бы желая защитить хозяйку от дождя, встал над нею, сжавшейся в дрожащий комочек. Под его брюхом её и нашла матушка. Сначала Свобода услышала приближающийся стук копыт, но не вышла из своего скорбного оцепенения. Кто-то соскочил с седла, а потом матушкины ладони прильнули к её щекам.

– Свобода, ты где шляешься в такую непогоду?! Почему домой не едешь? Ты же вымокла до нитки… Да ты вся горишь! – Голос матушки понизился, в нём глухо прозвучала тревога. – Горячая, как уголёк… А ну-ка!

Свобода тряслась в матушкином седле, прикрытая от струй дождя её плащом и заботливо обнимаемая её рукой, а Леший покорно скакал следом. Потом была сухая тёплая постель, но озноб забирался своими ледяными пальцами и под пуховое одеяло, тело тряс невыносимый колотун.

– Она ушла… Вернулась в Белые горы, – в бреду срывались с сухих горячих губ слова, улетая к бесприютным тучам. – Даже не попрощалась со мною…

Шелестящая дождливая ночь раскинула над Свободой свой чёрный плащ из вороньих перьев. Приподняв горящую голову с подушки, девочка силилась понять, сон это или явь… Прохладная ладонь легла ей на лоб, а загадочные серые глаза несли отдохновение и ласку. Если и сон, то странный: её солнце и луна встретились. Матушка и князь Ворон были с нею в одной комнате. Князь-колдун поднёс к её губам терпко пахнувший лекарственными травами отвар, и Свобода послушно выпила всё до капли, скривилась от крепкой горечи и уронила голову на подушку.

– Что с нею? Она поправится? – глухо спросила матушка.

– Обязательно, – кивнул Ворон.

Потом измученную матушку сморил сон, а веки Свободы, напротив, размыкала бодрость. Жар спал, её пробил пот, в голове стоял тонкий звон, словно она очень долго слушала оглушительный крик. Княжна не сводила глаз с тёмной сутулой фигуры «второго отца», сидевшего у её постели и взиравшего на неё с грустной нежностью. В молодости он, вероятно, был очень пригож собою; увы, красивые тёмные брови вразлёт поредели и блестели прожилками седины, чувственные губы истончились, а точёный нос с благородной горбинкой стал по-вороньи крючковат. Но Свободе была дорога каждая складочка, каждая морщинка на его мудром, уверенно-властном и спокойном лице. Возраст растворялся в колдовском свете этих очей, то зеркально-чистых, то вьюжно-ледяных, то таинственно-ласковых.

– Я соскучился по тебе, дитя моё. – Губы князя Ворона прильнули к её лбу. – Ты что-то совсем закрылась от меня, не пускала в свои сны… Я подумал было, что ты на меня обижена. А ты, оказывается, заболела. Вовремя я пришёл.

– Прости меня, батюшка. – Голоса почти не было, только хрип вперемешку со всхлипами вырвался из груди Свободы. Она села в постели и обняла князя Ворона, прильнула к его груди, вороша прохладные пёрышки его плаща.

Он с недоумением заглядывал ей в глаза, взяв за подбородок.

– Простить тебя? За что, счастье моё?

– За то, что позабыла тебя…

Ему она могла излить душу до последней капли, до самого донца. Он выслушал, не перебивая ни единым словом, потом прижал её голову к своей груди.

– Видно, у твоей белогорской знакомой были очень веские причины, чтобы вернуться домой так срочно. Ежели б она не спешила, она обязательно попрощалась бы с тобой. Не держи на неё обиды. Обида – это яд для души. Он разрушает её изнутри, а потом заболевает и тело.

Свобода выздоровела спустя седмицу: князь стал её лекарем и неотлучно находился около неё, поил отварами.

– Увы, я могу вылечить только тело, – говорил он со своей печальной улыбкой. – Разбитые сердца я врачевать не умею.

Едва к Свободе вернулись силы, как она сразу же поскакала к Одинцу, чтобы расспросить его домашних о причинах, вынудивших Смилину в спешке покинуть эти места. Её встретил сам кузнец.

– Спроси об этом у своего отца, княжна, – сурово блестя глазами из-под седеющих кустиков бровей, сказал он. – А я говорить про сие не хочу. Обижен я на князя. Ни за что ни про что оскорбил он меня и мою семью.

Домой Свобода мчалась с горячим биением готового вот-вот вырваться из груди гнева. Отец принимал торговых гостей, слушал их рассказы о дальних странах; княжне следовало дождаться конца приёма, но всё её нутро клокотало.

– Батюшка, прости, что вмешиваюсь, – шагнула она вперёд. – И вы, уважаемые гости, простите. Батюшка, могу я перемолвиться с тобою парой слов наедине?

– После, дитя моё, – ответил князь. – Не видишь, я занят?

Пришлось ждать. Беседа с купцами затянулась и плавно перетекла в обед, за которым Полута потчевал гостей хмельным мёдом и брагой, да и сам изрядно налегал на кубок. Когда он вразвалочку вышел из трапезной, Свобода снова обратилась к нему:

– Батюшка…

– Чего тебе? – Князь чмокал, прочищая языком зубы от застрявших кусочков пищи.

– Я была у Одинца-кузнеца, – начала княжна. – Он огорчён и обижен…

– Ах, он ещё и обижен?! – с неожиданной злостью вскипел отец, рдея хмельным румянцем на скулах. – Сам виноват, что пригрел у себя на груди такую змею, как эта… кошка.

Сердце Свободы ёкнуло, покрывшись инеем.

– Батюшка, отчего ты называешь Смилину змеёй? Что плохого она тебе сделала?

– Рано тебе знать такие вещи, – жёстко и грубо отрезал князь. – Она покусилась на мою княжескую честь, поступив подло и гадко. Не желаю слышать о ней! Не докучай мне более. Довольно с меня этих разговоров.

Так ничего вразумительного Свобода от него и не добилась. Князь раздражённо отмахнулся и ушёл, а девочка, глядя ему вслед, вдруг почувствовала на сердце оглушительную пустоту. Этот человек был ей совсем чужим.

Она отказывалась верить в то, что Смилина могла сделать что-то дурное. Произошла какая-то ошибка, недоразумение, Свобода в этом не сомневалась ни на миг. А у матушки с отцом между тем наставал разлад. Князь более не улыбался супруге, всё чаще был груб и пренебрежителен; матушка, конечно, не грубила в ответ, просто замыкалась и смотрела сквозь него, будто он был пустым местом. Зато со Свободой они стали близки как никогда: почти каждый день катались верхом, часто охотились. Княжна учила матушку ловить рыбу, затаив в сердце горечь. Каждая сосна, каждая песчинка на берегу озера напоминала о Смилине…