Баг загрузил на тарелку блин и, положив на него тушеных баклажанов с кабачками, принялся сворачивать блин в трубочку. “Козацкая особливо ядреная” приятно, почти как эрготоу, согрела пищевод и легко, радостно проникла в желудок.
“И впрямь особливая, – промелькнула мысль, – градусов в шестьдесят”.
Блин с овощами оказался удивительно вкусен. Стася вгрызлась в ватрушку – в самую простую, с творогом. Матвея Онисимовна смотрела на нее с умилением, подпершись кулачком и помешивая ложечкой чай: вот ведь какая бледненькая да худенькая, читалось в ее взоре, совсем в трауре истомилась бедная девочка.
Крюк-старший между тем снова завладел бутылкой и, уж не спрашивая Бага даже глазами, наполнил чарки. В его движениях Баг все больше чувствовал сильное внутреннее напряжение.
– Спасибо, что навестили нас. – Старый козак сызнова поднял чарку.
– А что, – спросил Баг, прожевав и берясь за свою, – младший ваш заходит ли? Не надо ли помочь вам чем?
– Что вы, драгоценноуважаемый Лобо! – махнула рукой Матвея Онисимовна. – Кажную седмицу он у нас цельный отчий день проводит. Наш Валерочка такой хороший, заботливый… Совсем как Максимушка… – Она быстро промокнула передником глаза. – Нам все помогают, добродушествуют. Вот вечор Гнат-то, у его дом по леву руку, так угля нам привез: себе вез, мол, и вам прихватил. Да у нас же и так угля полно! А вот же какой Гнат, заботится, спасибо ему. Да и власти тоже…
– Сам Возбухай Ковбаса несколько разов наезжал, – степенно закусывая, прогудел Крюк-старший. – Важный такой стал. Градоначальник. Мы-то его вовсе огольцом помним. Трижды он со Сверловска свово к материным родичам на летний роздых приезжал…
– Четырежды, – мягонько поправила Матвея Онисимовна. Крюк сверкнул очами из-под бровей:
– Трижды!
– Как скажешь, отец, – Крюк скупо, но удовлетворенно улыбнулся в усы. – …а только – четырежды.
Крюк крякнул, но больше спорить не стал.
– Приезжал… Найдем, грил, сына всенепременно…
В уголках глаз Матвеи Онисимовны влажно заблестели слезы.
– Ну, мать, ну… – неловко и грубовато пробормотал Крюк. – Найдется хлопец, куды ж он денется… – Голос его дрогнул; похоже, старый козак сам с трудом скрывал свое не умягчаемое временем горе. – Так вот, стал быть… Спрашивал градоначальник, не надо ли чего… – Он поглядел на жену. – А чего нам? Хорошо живем. Ладно. – Шевельнул чаркой. – За всех хороших людей.
– За всех хороших людей, – повторил за ним Баг, поднося водку к губам.
– Драгоценноуважаемый Лобо… – Повинуясь еле заметному знаку Леопольда Степановича (увлеченный “особливо ядреной” Баг его и вовсе не углядел), Матвея Онисимовна достала откуда-то из-под стола большую, черного лака с красными фениксами на крышке, коробку папирос “Еч”, специальных, с удлиненной гильзой, и поставила ее перед мужем. – Раз уж разговор-то зашел… глупо вас допытывать, вы ж и так, верно, ежели что, нам бы первым делом сказали… но… Про Максимку-то про нашего… ничего не слыхать?
– Увы! – Баг был бы рад сказать что-то другое.
– А то, понимаете… мы тут в газете читали…
– Газета правдивая, верная, – веско вставил Крюк, – “Небесной истиной” не зря называется.
– …что, дескать, в Александрии-то недавноть такое дело было… Когда бояре-то соборные стали самоубиваться. Писали, что дело там темное какое-то, люди пропали, да и несколько человекоохранителей тоже… Вот как наш Максимушка…
“Вот оно! Писаки газетные, пачкуны… Наверняка эта Шипигусева, любимица Богдана, постаралась… Хорошая, хорошая – ага, как же!”
– Я вот чего спросить желаю. – Крюк-старший открыл коробку папирос и протянул ее Багу: угощайтесь. – Писали, будто люди эти как-то… закляты, что ль. Будто они сами уже ничего и сделать не могут, а лишь приказу чужому подчиняются. Навроде гипноза.
Баг мягко покачал головой и вытащил кожаный футлярчик с сигарками; открыл и в свою очередь протянул Леопольду Степановичу.
– Ишь ты, – качнул головой козак. – Заморские… Спасибо, – вытянул одну сигарку. Чиркнул спичкой. Выпустил дым к потолку. Кивнул одобрительно. – Так вот… Не был ли наш Максим среди тех заклятых? И не потому ль пропал?
Баг помедлил с ответом, благо для этого был прекрасный повод: ему ведь тоже требовалось достать и раскурить сигару; родители Максима Крюка смотрели на него уже с заметным напряжением. Ничего не понимающая Стася – Баг, разумеется, не посвящал ее в подробности дела Архатова-Козюлькина и розовых пиявок, – поддавшись общему настроению, тихонько положила ватрушку на блюдце и замерла в ожидании.
– Ваш сын – человек замечательный, и пропал он, исполняя свой долг, – ответил Баг и взглянул прямо в глаза Леопольду Степановичу. Вроде и не соврал, и всей правды не сказал, а все одно – противно. Но как ее скажешь, правду, коли события тех дней и до сей поры – тайна государственная?! Никак не мог Баг сказать старикам всю правду. – Мы его ищем, поверьте. И рано или поздно – найдем. Найдем. – Честный человекоохранитель и мысли не допускал, что может случиться иначе и что есаул Максим Крюк канет в неизвестность навсегда. – Просто это дело времени.
– А что ж это за заклятие было такое?
– Не знаю. – Баг пожал плечами. Врать все же пришлось. – Мало ли что в газете напишут! Им только бы продажи увеличить, только бы все о них говорили. И каким путем – неважно…
“Н-да… Если б Богдан слова мои услышал, так тут же за газетчиков вступился: однобоко, мол, и предвзято судишь! – мельком подумал Баг. – Да, наверное, так – однобоко, вроде и не прав я, но что делать, когда назавтра „Керулен" откроешь, новости загрузишь и ясно видно: какое там! Прав, прав”.
Он вздохнул и спросил:
– Отчего ж вас эта статья пустая так взволновала?
– Да ведь… – начала было матушка Крюка, но Леопольд Степанович бросил на нее строгий взгляд и даже слегка повысил голос:
– Матвея!
Баг с интересом взглянул на козака: а старик, оказывается, с характером, с крутым характером! Крюк-старший мрачно курил, уставясь в стол. Потом схватил бутылку и в третий раз наполнил чарки. Взяв свою, с видимым усилием поднялся на ноги. Тихо произнес:
– За тех, кого нет с нами, – подождал, пока и Баг поднимется для традиционного третьего тоста, провозглашаемого за всех, кто в пути, неизвестно где, кого давно не видели, а также и тех, кто покинул нас навсегда и отправился в очередное путешествие по бесконечному кругу перерождений, вырваться из коего и упокоиться в безмятежной неге нирваны суждено лишь единицам. Помолчал несколько мгновений, взглянул на Стасю – та низко наклонила голову, лица видно не было, и – выпил.
Баг немедля последовал его примеру: тост был непременный, важный тост. Еще Конфуций в двадцать второй главе “Бесед и суждений” наставлял: “Сыновняя почтительность лежит в основе почитания предков. Почитание предков лежит в основе уважения. Умеющий почитать своих умеет уважать чужих. Умеющий уважать тех, кто близко, умеет терпимо относиться к тем, кто далеко”. Поколение поколением держится и укрепляется, и память о единокровниках, ушедших в мир иной, – память обязательная, самая, быть может, главная. Тем более когда за столом сидит человек, носящий траур. Стало быть, и за неведомого ему ушедшего родича Стаей выпил старый козак, и за своего сына, который сгинул неведомо где; то ли жив – стало быть, траур невместен, толи уж нет – стало быть, и наставлений сыну отец никак не в силах дать…
– Ну а все же? – вновь спросил Баг, когда они вновь уселись, и Леопольд Степанович припал к сигарке, – Отчего вы, достоуважаемая Матвея Онисимовна, так эти газетные измышления близко к сердцу принимаете? – Стася глянула на него с осуждением, но Баг чувствовал, что, настаивая на ответе, поступает вовсе не бестактно, а, напротив, правильно, – приближает тот самый “важный-важный” разговор, о котором просила престарелая матушка есаула Крюка и который никто из его родителей так и не решался начать.
Матвея Онисимовна вопросительно, с легкой опаской взглянула на мужа.
– Да бабьи сказки! – буркнул Леопольд Степанович, упершись взглядом в тарелку с салатом из свежих помидоров и огурцов со сметаною. И Багу подумалось, что, верно, перед их приходом именно о том, заводить “важный” разговор или нет, спорили старики; оттого и был Леопольд Степанович так расстроен, что не сумел убедить супругу хранить молчание.
