Гнетет душу бетонное громадье большого города, рождая чувство затравленности, как у зафлаженного волка, но еще тоскливее становится ночью, когда в окнах домов зажигается свет. Иногда нахожу я плохо зашторенное окно и слежу за жестами и мимикой людей, общающихся за окном, пока не почувствую, как смыкается пространство вокруг меня засасывающей воронкой одиночества.

И тогда ухожу я в пустоту ночных улиц, унося в себе тоску и мучительную зависть к тем, кто вечером приходит домой, где его любят и ждут, где о нем думают и беспокоятся. Наблюдая жизнь людей за оконными стеклами, вижу я мимику, жесты. А о чем говорят, не слышно. И кажутся люди за оконным стеклом добрыми, красивыми, загадочными. Наверное, в стране, язык которой непонятен, все люди кажутся умными! И не верится, что эти прекрасные люди из окон вечернего города могут смешаться с толпой, заполняющей вокзалы, став частью бессмысленно раздраженной народной массы, нервно взлаивающей у касс пронзительными от злобы голосами.

Часто чувствую себя я древним старцем – пришельцем из прекрасного мира, грустно созерцающим в этом мире примитивных жителей. «Печально я гляжу на наше поколенье…» – вспоминаются горькие строчки стихов, написанные тоже пришельцем не из мира сего. Стихи эти читал мне Валет.

Особенно остро чувствую я свою нездешность, наблюдая за сверстниками, за комсой. Смешон мне их верноподданнический выпендреж друг пред другом и перед незримо присутствующим фискалом! Как паршивые актеришки в дурной советской пьеске, изо всех силенок демонстрируют комсюки примитивизм и напускную грубость, старательно скрывая собственные мысли и индивидуальность, будто бы играют пантомиму из жизни кошмарного мира, «где каплей льются с массою»!

Желание быть таким, как все, отвратительно. Это стремление не к равенству, а к одинаковости серебристо-серых платяных вшей, которые отличаются только размерами. Начиная с пионерии, комсюков воспитывали на одних и тех же книгах и кинофильмах, где все до тошноты одинаково. А в школе учителя объясняли про ретроградство родителей, благородство сексотства и о том, что об арестованных родителях надо сообщать в школу и в заявлении письменно отказываться от них. Во избежание.

И станешь тогда настоящим сексотом комсомольцем и откроется перед тобой «светлый путь в партию», где ты так же будешь сексотничать, подтверждая свою подлость, предавая товарищей, но уже на высоком партийном уровне! Если все вокруг тебя подлецы, то подлость в таком обществе нормальна и не видна. Сколько же подлецов воспитали пионерия и комсомол?!! Как мерзко общество, цель которого подавить и размазать личность в пионерии, комсомоле, партии, превратить сознание детей, юношей и взрослых в однородную жижу, «чтоб каплей литься с массою»! Очень вонючей массой…

Говорят, в Германии Гитлер создал общество без инакомыслящих. Две такие страны, как Россия и Германия, запросто приведут к общему знаменателю «единомыслие» на всей планете Земля! Для этого необходимо уничтожить интеллигенцию, оставив отборных подонков – работников советского искусства, писателей и художников, соответствующих ленинскому определению: «русская интеллигенция – сплошное говно!»

Комсюки с гордостью называют себя винтиками. Так хлестко обозвал их не какой-то апологет буржуйского индивидуализма, а сам Вождь и Учитель Всех Народов! Комса – идеально стандартные винтики бездушной совмашины. Им не поумнеть: для ума в голове нужны извилистые загогулины, в которых рождаются противоречивые мысли, а не стандартный прямой шлиц под госотвертку! Стандартное мышление удобно для управления. Стандарт идеальных подлецов создается стандартизацией кино, литературы, живописи, скульптуры, лозунгов для дебилизации идеями, о которых назойливо гундят парторги.

И стал я думать словами Печорина, созерцая людей с иронией «Героя нашего времени». Теперь он мой нравственный эталон, потеснивший в душе верного спутника детства – графа Монте-Кристо – романтичного, но не практичного. Наверное, каждый читающий подросток выбирает Печорина идеалом. И я, ничего не читающий уркач, не избежал этого! Времени для чтения у меня достаточно – нет желания. Отвык. В кодле Голубя было постоянное дружеское общение. А для серьезного чтения нужно уединение. Когда же я со Шнырем работал, то его кондрашка бы хватил, если б я вдобавок к другим своим прибабахам стал бы еще… читать!

– Хрен соси, читай газету – прокурором будешь к лету! – выговаривал Шнырь, если заставал меня пялящимся на обрывок газеты в сортире.

Очень гордится Шнырь пролетарским происхождением, не запятнанным интеллигентностью. Кроме денежных купюр, презирал он любую бумагу, испачканную типографской краской. Не смущаясь своей острой интеллектуальной недостаточностью, хвастал пролетарской родословной и слегка начальным образованием:

– Я, зашибись, сын уборщицы и ударной рабочей бригады. Короче, закончил я два класса и один коридор… тот, по которому меня, зашибись, из школы вышибли!

Общаясь со Шнырем, понял я, что глупость – это не отсутствие ума, а его разновидность. Как писал Флобер: «Дурак – это всякий инакомыслящий!» Вожди СССР не дураки, а «инакомыслящие»! В Шныре воплотились все особенности ума советского руководителя с ограниченными знаниями, но с неограниченной спесью, сдобренной пролетарским юморком, направленным на гнилого интеллигента, который не вылезает из идиотских ситуаций. Киношный интеллигент, болезненно тощий и неврастенически экзальтированный, отгорожен от жизни очками с большими линзами и крошечным умом, напичканным догмами ненужных знаний. А атлетически сложенный спокойный рабочий парень, добродушно грубоватый, с практичным складом ума, не без юморка вытаскивает интеллигента из дурацких коллизий, в которые его затаскивает интеллигентность, то есть глупость. Это стандартный «оживляж» советской мелодрамы. «Простые советские люди» должны знать о том, что все то, что выше их понимания, ниже их достоинства! Как написал Маяковский: «У советских собственная гордость!» Увы! Гордость невежеством. А ведь талантливый поэт… был…

В набалдашник Шныря, украшенного прической «бокс», заглядывали мысли не часто. И не на долго. Как в туалет, для уединения. Нагадив в пустоту, мысли исчезали. А меня Штырь и за дурака не считал, был уверен: мое место в дурдоме. Наповал его шокировала моя тяга к музеям и картинным галереям – местам самым бесперспективным с точки зрения щипача! Объяснение моим извращенным вкусам Шнырь находил в моей запущенной хронической интеллигентности от чрезмерной дозы образованности, полученной в детстве от недосмотра родителей.

– Ну, ты даешь, ядрена вошь! Переучили тебя до чего ж… несчастная ты жертва интеллигентского воспитания, перенесенного в раннем детстве, – не раз сокрушался Шнырь, и на его полноватом лице, не истощенном умственной деятельностью, появлялась искренняя жалость. Особенно беспокоила Шныря моя задумчивость. Увидев, что я опять уставился в одну точку, он ужасался, как высоконравственная бабушка, заставшая внучонка за онанизмом: «Опять у тебя, зашибись, мозгУ заклинило? Ах, ты ду-у-маешь?! Короче, иди в дурдом и думай там, если идиот! Зачем умному такая хрень – думать, если он, зашибись, и так умный?!»

Как у истинно пролетарского специалиста, не обремененного лишними знаниями, кругозор Шныря был туго натянут вокруг профессиональных интересов. Однажды я увидел его, разглядывающего репродукцию картины Александра Иванова «Явление Христа народу». Сосредоточенно сопя и шмуркая, рассматривал Шнырь персонажей картины, облаченных в иудейские хитоны. И почудилось мне, что на его пухлеющей физиономии загораются первые проблески интеллекта! Я уже ликовал, предвкушая свою миссионерскую роль в приобщении Шныря к искусству, к истории!

– Е-мое… – тем временем бормочет Шнырь, – ну, и зашиби-и-сь! Короче, Рыжий, а где у этих фрайеров ширманы?!!

Был Шнырь парнем покладистым, но его невежество, в сочетании с пролетарской чванливостью, раздражало, и чем ближе узнавал я его, тем дальше хотелось его послать. Да и Шныря тошнило от моей противоестественной тяги к не здоровой интеллигентщине. Не раз он, уязвленный в лучших пролетарских чувствах, заявлял: