Над лесом низко висели тяжелые грозовые тучи. Давно висели, еще с обеда, но с наступлением сумерек небо полностью затянуло фиолетовой пеленой, в которой изредка мелькали ослепительно-яркие молнии, как разящие стрелы грозного божества. Прохладный ветерок шевелил мохнатые еловые лапы, ворошил густую траву на опушке, и от его порывистых прикосновений скрипел старый проржавевший флюгер на крыше. Дому не помешала бы крепкая мужская рука, он медленно, год за годом, врастал в землю, покрывался мхом, становясь похожим на один из тех грибов, что по утрам собирала в ельнике его молодая хозяйка.

Сольвейг с малолетства жила одна, приученная не только к тяжелой работе, но и к делам колдовским, простым людям неведомым. Оттого и не стремились они к дому на окраине елового леса, да вот только ни одно село без своей колдуньи прожить не может. А колдунья без села… Сольвейг проверять не спешила, покуда мир между нею и селянами ничем не нарушался.

Девушка затворила окно и погасила огонь. Тусклый свет с улицы окутал ее крепкое стройное тело коконом из прохлады и тишины. Она любила время, когда природа замирала перед лицом гнева небесного. Уже грохотал вдалеке раскатистый гром. Опасное, чарующее это время, последние минуты перед разгулом стихии. Вот упала первая капля, за ней вторая, третья, и вот уже дождь льет сплошной стеной, духота, продержавшаяся весь день, наконец, спала, и Сольвейг, улыбнувшись, вознесла хвалу милостивым богам. Гроза не утихала до полуночи. Молодая ведунья еще не смыкала век, ведь столько еще предстояло сделать до утра — опару на тесто поставить, домового задобрить, обряд на плодородие почвы провести, пока ливень не закончился, а после уже дом обойти с заговором от нечисти да от лихих людей. От лихих людей ведь не всегда колдовством защититься можно.

Сырая трава под босыми ногами казалась мягче персидского ковра, нежнее прикосновений любимого. Тучи ушли на восток, а над макушками вековых сосен светила изможденная желтая луна. Сольвейг была на нее похожа — такая же бледнокожая, с длинной косой цвета светлого, для здешних мест непривычного, и такая же одинокая. Никто не сватался к колдунье из леса, никто не держал в руках ее загрубевшие ладони, не шептал нежные слова на закате и не дарил деревянных колец. Сольвейг запрокинула голову и запела длинную грустную песнь ночным духам, глядящим на нее из темноты глазками-искорками, злыми и не очень, но одинаково любопытными. Закончив свой ритуал, девушка поклонилась на все четыре стороны и, не оборачиваясь к мрачному лесу спиной, попятилась к дому. Только оказавшись внутри, перевела дух — не проста жизнь колдуньи на границе с навьим миром, ой, как не проста…

— Огня не зажигай.

Сольвейг замерла с лучиной в руках, а, повернувшись на чужой голос, увидела нацеленный на нее заряженный арбалет. Владелец его сидел на табурете, прислонившись к стене, и черты его терялись в сумраке, лишь на острие короткой стрелы в страшном оружии играл блик от лунного света, просачивающегося в окошко. Никогда прежде не угрожали Сольвейг, тем более в ее собственном доме, защищенном от всех духов и всех порождений навьего мира, но, увы, не от людей.

— Гость ли ты, чужак, или дурное задумал? — строго произнесла Сольвейг традиционную фразу, и голос ее был так же тверд, что и всегда. Негоже колдунье людей бояться.

— Гость, — чужак нехотя разрядил арбалет, но убирать его не спешил, однако девушке хватило одного его слова. Ничего не ответив, она осветила избу, деловито снуя от одной свечи к другой, пока не стало видно как днем, и, наконец, открыто посмотрела на незнакомца.

Он оказался необыкновенно хорош собой, высок, статен, крепок в плечах и приятен лицом. Волосы цвета спелой пшеницы падали на высокий лоб, выбившись из короткой косы, а голубые глаза смотрели на колдунью прямо и смело, только было в них что-то такое. Усталость, боль, тоска и отчаяние загнанного зверя. Сердце Сольвейг забилось быстрее от этого взгляда, как у птички, попавшей в когти хищного сокола.

— Как тебя зовут? — первым нарушил он тишину. Голос его звучал тихо и по-доброму, совсем не так, как представляла себе девушка, воображая воинов своего северного народа.

— Сольвейг, — ответила она.

— Сольвейг… — протянул незнакомец. — Выходит, ты такая же чужая на этой земле, каким считаешь меня в своем доме. Что значит твое имя?

— Sól значит солнце, а veig — сила.

Мужчина улыбнулся:

— Сила солнца. Но тебе больше подошла бы луна, — и отложил арбалет. — Мое имя Ладомир. За мной погоня, укроешь меня или выгонишь прочь?

— Не в моих правилах прогонять гостей на ночь глядя, — возразила колдунья, — пусть и непрошенных. Уйдешь утром.

Ладомир согласно кивнул, а Сольвейг подумала про себя, какое у него красивое имя, не у каждого викинга с ее далекой родины есть такое. Занявшись поздним ужином, она нет-нет, да поглядывала, не пропал ли он, но мужчина сидел на табурете, лениво разглядывая нехитрое убранство ее скромного жилища.

— Скажи, Сольвейг, — внезапно заговорил он, — в каких богов ты веришь?

— В своих.

— А милости просишь у наших?

Он как раз увидел деревянную фигурку Макоши, богини Судьбы. Сольвейг пожала плечами:

— Они ближе.

— Говорят, Макошь покровительствует колдовству, — продолжил допытываться Ладомир. — Ты ведунья?

— А если и так, то что?

Мужчина промолчал, но глаза его стали колючими и холодными. И в ту же секунду строгое лицо его побелело как мел, а на лбу выступил пот. Жестом он остановил встрепенувшуюся девушку и процедил сквозь стиснутые зубы:

— Не надо. Само пройдет скоро.

И при этом такая мука исказила его красивое лицо, что сердце Сольвейг заныло от жалости, будто та же боль снедала и ее. Не послушалась ведунья, не привыкла она повиноваться.

— Дай посмотрю, — девушка склонилась над гостем и, не замечая вялых возражений, отвела ворот рубахи. Руки ее впервые за эту ночь задрожали от страха, а внутри все обдало холодом:

— Откуда это у тебя?

Ладомир поморщился, когда пальцы колдуньи коснулись свежей раны на его груди, и, перехватив ее ладонь, крепко сжал:

— А ты сама догадайся, мудрая женщина.[1]

Сольвейг покраснела, наслаждаясь незнакомым прежде жаром чужих горячих рук, щеки пылали как маков цвет. Ладомир заглянул в ее глаза и, спохватившись, разжал ладонь.

— Ну так что?

Сольвейг всмотрелась в круглый ожог, выглядевший так, будто нанесен был только что, и чем больше вглядывалась, тем больше он казался ей знакомым.

— Колдовство! — воскликнула она, пораженная догадкой.

И вдруг засвистели стрелы, несущие с собой ревущее пламя. Одна из них вонзилась в деревянную Макошь, и идол весело занялся, перекидывая смертоносный подарок дальше. За считанные мгновения изба наполнилась треском пламени и удушливым черным дымом. С криками ярости в дом ворвались люди со сверкающими в ярких всполохах обнаженными клинками. Сольвейг точно окаменела. Все, что представляло для нее ценность, смысл жизни, сгорало на ее глазах, беспричинно и бессмысленно. Она просто стояла и слепо смотрела в глаза своей смерти.

— Прочь, женщина! — взревел за ее спиной Ладомир, грубо отталкивая оцепеневшую девушку в сторону. В аду, что царил вокруг, она почти ничего не могла разглядеть, только слышала гневные выкрики и звон стали. Руки вопреки воле разума схватили прислоненный к печи ухват, и колдунья с воплем раненой волчицы взмахнула им в воздухе. Крик боли был ей ответом. Кто-то схватил ее за руку и потащил за собой. Девушка принялась отчаянно вырываться, пока знакомый голос Ладомира не привел ее в чувство:

— Бежим! — крикнул он ей. — Не оглядывайся.

И она побежала, не задавая вопросов, не глядя на догорающий в предрассветном тумане дом, в котором прожила всю свою короткую одинокую жизнь. Больше ничего не осталось.