И я как-то застеснялся. А он, купчина, мне, понимающе: «Да у вас же, у писателей, сейчас трудности. Но есть и решение: подгоните одного желающего, и у вас сразу своя будет страничка, бесплатно. А если троих или больше, то мы и на комиссионные не поскупимся».

Я и ушел, а приглашение на зимний праздник «Знамени» на столе осталось. И вот, как у нас принято, Старый Новый год, фантастически красивая люстра Овального зала[438] сияет, людей полно, и один другого краше, а ко мне, раздвигая собравшихся, движется мой Нефтегаз: купецкая борода торчком и в высоко поднятой над головами руке туго набитый конверт. «Вот, – возглашает, – это вашим, Сергей Иванович, писателям. От всей, значит, души!»

И кланяется в пояс. Улучив мгновение, я в конверт тот заглянул. Ну да, как я и догадывался, одни трешки с пятерками. Причем деревянные. Вполне хватило, чтобы расплатиться с гардеробщицами и уборщицами.

Зато медаль «За труды и Отечество» у меня с тех пор в столе припрятана.

Вслед за «Знаменем» и другие журналы стали устраивать свои праздники. Но всё больше как-то скромненько, без понтов: колбаску там разложат по пластмассовым тарелкам, вина нальют не из бутылки, а из экономичной картонной коробки с краником, и каждый, как на подбор, в свитерке – стиль, словом, casual.

А мы – амбициозные и, если со стороны взглянуть, наверное, ужасно смешные – всё не так. И чтоб хрустальная люстра в Овальном зале сияла, и милиционера по первости нанимали проверять специально отпечатанные приглашения, а в приглашениях тех деликатное напоминание – дамам быть в вечерних туалетах, а мужчинам хотя бы в пиджаках, пусть и без галстуков.

Я же вам говорю – понты[439]. Коли денег кот наплакал, то тем более хотелось держаться обнищавшим аристократом из начала века. Помните ведь по Чехову, еще лучше по Потапенке: и фрак на месте, и манишка накрахмалена, а что под фраком сорочки-то и нету, кто ж это дерзнет заметить?

Ну и… – спросит меня любознательная Alisa Ganieva. Что и? Иные дамы приходили, конечно, с голой спинкой, и Вячеслав Алексеевич Пьецух[440] был непременно при бабочке. И встречали гостей мы с Натальей Борисовной Ивановой у мраморной лестницы, что твоя Маргарита. Но! Но как, скажите мне, как ты выгонишь с праздника прекрасного поэта, если он явился на него в чем-то раздербанистом, да и на грудь еще принял невозбранно? Никак, и стиль casual уверенно стал нормой – не в Овальном зале, конечно, у нас не забалуешь, а во всех прочих местах писательского гнездованья.

Чтобы по бульварам гулять, писатель может еще и принарядиться. А на литературный вечер, особенно на собственный, принято являться именно так: в вытянутом свитере или в выцветшей ковбоечке, если не вовсе, как Дмитрий Львович Быков, в шортах и сандалиях. А что? Мы ведь не нувориши какие-нибудь, чтоб думать о красе ногтей, мы la crème de la crème, изгои по природе и оборванцы по собственному выбору.

Помню, это я уже о двухтысячных, поэтический вечер в театре города Поти. В партере местная культурная элита – учителя, наверное, врачи, может быть, чиновники, и все разодеты, будто на праздник пришли: жемчуга, макияж, затейливые прически у дам, двубортные, хоть и жара несусветная, черные костюмы у мужчин. А на сцене мы – не слишком трезвые, с не просохшими после морского купания шевелюрами, в шортах, в маечках и в этих – ну да, вы знаете – вьетнамках.

Стихи, наверное, были, как всегда, хороши. Но, выхожу я в толпе из зрительного зала, и слышу… Нет, не о стихах говорят, а: «Вы помните, Белла когда к нам приезжала – княгиня просто. Нет, не княгиня – императрица! И Вознесенский тоже… Они себя уважали, и нас тоже. А эти…» – и досадливый взмах руки.

И поглядел я на себя их глазами… И не то чтобы стыдно стало, но как-то неловко, будто редкий праздник добрым людям со своими друзьями чуть-чуть подпортил.

Давно это было, неловкость стерлась, и хожу я на литературные вечера, разумеется, как все, то есть в нечищеных башмаках, в немаркой рубашке, в свитерке. И, конечно, без галстука.

Он у меня дома в отдельном пакетике лежит. Чтобы быть повязанным ровно два раза в год.

И один из них – на зимний праздник «Знамени». Там, где люстра по-прежнему сияет, и официанты, нанятые на последнюю копейку, снуют, и закуски, хоть кончаются на третьей же минуте, выглядят – в первую, по крайней мере, минуту – великосветски.

И все хороши собою. Все счастливы. И никто не проверяет, есть ли у соседа под манишкой сорочка.

Понты, еще раз повторю, конечно же понты.

Шакалить у посольств[441] мне не случалось. А вот бывать в них, это да. В середине девяностых – волшебная пора, очей очарованье, – когда российским ВИПам запросто встречаться с писателями уже разонравилось, а полномочные представители других стран к нам еще тянулись. На зимних «Знаменских» праздниках, тогда строго приурочивавшихся к Старому Новому году, кто только не засвечивался – и Франции послы, и Чехии, и США, и Испании, и Литвы, и Чили, так что Леониду Парфенову было из чего мастерить сюжеты для своих «Намедни»[442].

А у Джона Мэтлока[443] – кто постарше, это имя знает – мы в Спасо-хаусе не только виски пили да стихи читали, но и устраивали там – как совместную акцию «Знамени» с американским посольством – научную конференцию аж по Достоевскому.

Или вот Поль Морель[444], с кем мы чуть-чуть не учредили российско-французскую литературную премию. Чуть-чуть, конечно, не считается, но Ольга, его жена, еще лет десять, наверное, после наших встреч на Якиманке оставалась верной подписчицей «Знамени». Каждый месяц, помнится, приезжал курьер из французского посольства, чтобы диппочтой отправить свежий номер в Пекин или куда еще там Мореля судьба направляла.

Сейчас же… Ну, зовут, конечно. Иногда; видимо, фамилии в соответствующих списках еще остались. Но как-то без специального интереса к тому, что NN написал или что, мол, у вас запланировано на февраль.

Такова се ля ви, как шутили мы во студенчестве. Да и «Намедни», новости entertaiment, тоже из телевизора давно пропали.

Еще приглашая меня на службу в журнал «Знамя», Григорий Яковлевич Бакланов предупредил, что долго задерживаться в главных редакторах он не намерен. Ждет Пахра[445], ждет письменный стол, а на нем рукописи – и уже начатые, и только задуманные.

Я кивнул, но Григорию Яковлевичу, по правде сказать, не поверил. Как отойти от дел, если эти дела впрямую меняют не только погоду в литературе, но и психологию, мировоззрение сотен тысяч читателей, то есть, простите патетику, меняют всю жизнь в стране.

Он и не отходил, не только руководя журналом, но и принимая самое деятельное участие в демонтаже Союза писателей, в огромном множестве других общественных забот. Хотя, я это чувствовал, невоплощенные замыслы томили Бакланова всё болезненнее, тогда как возможность влиять на события и процессы в стране стремительно умалялась. Зато нарастал вал забот сугубо хозяйственных, держать журнал на плаву становилось всё труднее – и как тут отойти от «Знамени», ставшего за семь с лишним лет редакторства делом лишь чуть-чуть менее важным, чем собственные книги.

Но Григорий Яковлевич придумал. А именно – пообедал с Джорджем Соросом[446], который только-только начинал разворачивать свои проекты в России.

Я, честно говоря, более удачных обедов не знаю, так как результатом явилась программа одновременной поддержки российских библиотек и российской литературной периодики. Фонд Сороса, в дальнейшем известный как Институт «Открытое общество», заказывал полутора десяткам журналов и «Литературной газете» (в ту пору совсем иной, чем сейчас) изготовление дополнительного тиража и сам поставлял энное число этих экземпляров в библиотеки России и СНГ. А так как цена за экземпляр была предусмотрительно установлена в долларах, хотя получали мы, естественно, рубли, то это спасло литературную периодику не только от ураганной инфляции начала 1990-х, но и от дефолта 1998 года, когда – ну, вы помните…