– Даже не думай. Ни-ни, – дружески улыбаясь ответил на его дельные планы Зеленый Колокольчик. – Обслужишь меня по первому классу, я тебе скажу, что и как сделать, тогда все останется между нами. Только не упрямься…
Этот огрызок даже не смотрел на него. Конечно, у Песьей Глотки остались серьезные вопросы. Потр-роха волчьи! Надо б разобраться… Р-р-р-р… И тут Зеленый Колокольчик все-таки глянул на него. Краем глаза. На миг лейтенант почувствовал себя камнем. Натурально, булыжником. Вражина легонько толкнул истукана, и Песья Глотка почувствовал, как все его тяжкое каменное тело рушится в полный рост. Бесе! Сейчас же плоть отмерла, но пришлось лейтенанту сделать широ-окий шаг вперед, не падать же…
– Я все понял, хозяин. Прочно всосал. По первому классу. Обслужим. Как родного. Только слово скажи, когти вылижу!
– Ну, до этого дело не дойдет. Да и когтей у меня нет… в нынешней ипостаси. Здравствуйте. Вечный вечер.
– Вечный вечер, – ответствовал ему мелодичный голосок. Из полумрака на освещенную площадку перед постом вынырнули двое. Часовой и еще одно создание, гораздо более благообразное. Видимо, обещанная барышня. Стража-то уж точно бы никто не назвал благообразным. Похоже, метаморфический процесс почти отнял у него навык членораздельной речи. В том нутряном рокоте, который часовой издал в ответ на традиционное местное приветствие, нелегко было опознать что-нибудь конкретное. Когда-то, до костежуйских застенков, это был человек, вернее тоже бандит, брат-близнец Песьей Глотки, схлопотавший пулю на одной с ним разборке. С детства даун-дауном, медлительный, туповатый, Мохнач слова лишнего даже и в человечий свой век из уст не выпускал. Зато здоров был, как медведь. Не раз и не два братишки привозили его на разборку для одного только дела: показать – медведя жуткого реально выпустят, если какая непонятка… Порвет, просто в клочья порвет! Пулю, однако, никакому зверю не переспорить. В чертоге посмертном этот неуклюжий здоровяк превратился в собственную маску: вышел из него первостатейный мишка, с круглыми ушами, большим влажным носом, густой бурой шерстью – при том, что вся анатомия и физиология остались от человека… Глаза не удались. Вместо медвежьих маленьких и хитрых очей на мохначьей морде красовались два огромных жалобных кругляка. Коровы любили бы его. О! Как коровы бы его любили… Когда природные нелюди принимались дразнить беднягу, медвежка свирепел всерьез и по-настоящему. Кругляки наливались кровью, как у быка в ненастном настроении, а удар медвежьей лапы он… лучше не пробовать. Шкура опять-таки у него страшной твердости, прямо броня, а не шкура. За несколько месяцев службы Мохнач искалечил двух рядовых бесей с избыточно развитым чувством юмора; снес голову механику-гремлину, который копался бы тихо в своем моторе, нет, тоже заулыбался; пометил ведьму-повариху, будет еще дурища ставить перед ним миску сена вместо миски мяса; и… приобрел легкое сотрясение мозга от рыжего тролля – кто ж знал, что когда он так вот скалится, это не смех его разбирает, а запор или, скажем, гастрит? – рожа у тролля не того, невнятная. Но в целом медвежку любили. Такой забавный дурак!
Второе существо… Как она хороша! Черные блестящие волосы, заплетенные в десяток коротких косичек, «лунное» лицо, резные брови, маленький рот с пухлыми чувственными губами, широкие скулы, тонкий монголоидный разрез глаз. На самом кончике носа – пикантное родимое пятнышко. Фигуру лейтенант оценить не мог: форма гвардейского капитана висела на красавице как шуба на вешалке для ночных рубашек; цвет кожи в этих вечных сумерках не разглядеть, но знал он сибирячек – якуток, буряток, – кожа их бела. И, конечно, глаза! Да, да, блистательное орудие – глаза, когда они умеют выражать одновременно вызов и призыв. Старинные ценители сказали бы: в цвете своей пленительной красы эта прелесть как грозный корабль, снаряженный к бою. И вся многослойная драгоценная оснастка была подарена магическому существу женского пола, но не женщине, нет. В том месте, где она в первый раз родилась, подобных ей называли му-шубун. Все му-шубун испокон веков рождались красавицами. Право, жаль, что чарующей представительнице их племени суждено сыграть в нашем повествовании лишь эпизодическую роль.
Мохнач, отдав честь мимо всех и всяческих уставов (лапой махнул у правого уха, как будто отогнал комара), кликнул дежурного офицера… или, скорее, рыкнул дежурного офицера. Все четверо стояли молча, в ожидании. Зеленый Колокольчик усмехался: лейтенант, простофиля, глаз не мог отвесть от сибирской прелести. Му-шубун притягивала его с гипнотической силой. Что ж, у девочки действительно приятный взгляд… э-э притягательный приятный взгляд. Этот олух неотесанный уже и шажок вперед сделал. А ведь она ему даже не улыбается. Знал бы олух, как она умеет улыбаться. Скотоподобные олухи все золото мира готовы отдать за одну такую улыбку… Еще шажок. Девочка моя, это лишнее.
Песью Глотку отшвырнуло назад, на десять шагов.
– Уважаемый коллега! Похоже на то, что ваш долг только что удвоился. Вы мой о-очень большой должник. Как вас угораздило? Не все еще наши диковины узнали? Да-с. Понятно. Служите-то в наших палестинах всего ничего… – в ответ не сказал ему Песья Глотка ни слова, да и что скажешь, побывав за два сантиметра от черной гибели, спасителю своему? Поскольку именно двух сантиметров не хватило длинному шипу, вылетевшему прямехонько из родимого пятна на носу у прелести и сверкнувшему кроваво-красной медью, до лейтенантского глаза. Ловко его убрал из-под удара полковничек.
А Зеленый Колокольчик как раз занялся му-шубун. Он сделал совершенно особенное движение. Не притянул ее к себе, не подошел сам, не за руку взял и не за плечо, да и не обнял. Так берут вещицу с полочки. Только что она полеживала там, р-раз, и уже тут, в руке… Они смотрели друг другу в глаза, острие шипа застыло у самой переносицы Зеленого Колокольчика. Жало на секунду ушло внутрь головы му-шубун, затем вновь с лязгом выскочило, почти коснувшись скулы. Так несколько раз. Полковник нежно поглаживал шею прелести. Уловив мгновение, когда шип был внутри, он пальцем закрыл маленькое отверстие на носу. Видно было, как череп женщины слегка подергивается: надо полагать, смертоносный металлический стержень искал выход, но полковничий палец оказался крепче брони. Бейся, бейся…
– Прелесть моя! Гэрэл-хатунь! Милая моя девочка… – серебряные бубенчики сладострастно звякнули, когда он наклонился и поцеловал барышню. Она ответила ему, она обняла его, ее губы затеяли игру с его губами.
Странное это было зрелище. Прелесть приникла к полковнику, глухо постанывала, не отводя уст, извивалась всем телом, как змея, меняющая кожу, закрыла глаза в ласковом забытьи… Но череп продолжал подрагивать, темп ударов не снижался.
– Курва. Вот же курва. Ну и курва! – изумленно бормотал Песья Глотка.
– Впервой такое видеть, Ваше низкомерзие? – подошел сержант Мортян. Обыкновенный бес, с хвостом, копытами и рогами, причем рога в соответствии с требованиями устава чуть подточены: разить сподручнее… или сподрожнее? Не до щегольской и ненадежной тонкости сточены, но и не тяп-ляп, как у дюжинного быка. И весь бесячий облик славно подходил к этой замечательной точности в подточке рогов. Сержантская форма сидела на Мортяне как влитая – где надо подшито, где надо – отпущено. Офицерский кистень к ремню туго-натуго пристегнут. Пуговицы самопальные, серебряные, круче штатных – из человечьей кости. Для понимающего воина с первого погляда видно: бесище опытный, старый, службу знает, военная косточка. И, конечно, припасен у него мундир с костяными пуговицами, для начальства, для проверок, но в самой гуще тоскливой гарнизонной жизни этот служака умел показать свой особенный кураж.
– Да курва же, убей меня Бес, – ответил ему Песья Глотка, подавая руку. На заставе не хватало офицеров, Мортян заступил на боевое дежурство, исполняя лейтенантские обязанности. Да и опыта у него… Без малого восемьсот лет на службе, за Тридцатилетнюю войну имеет пурпурный череп с костями, а за работу в провинциях общего режима – именные пыточные клещи с серебряной насечкой «От благодарного командования». Словом, Песья Глотка подал ему руку первым.
