При первом моем свидании с Мирским я ему поставил вопрос, как относится Государь к его действиям. Он мне ответил, что когда Его Величество предложил ему занять пост министра внутренних дел, он Ему доложил, что ни физические силы, ни способности не дозволяют ему принять этот пост, но Государь настаивал на том, чтобы он исполнил Его желание, обещав ему несколько месяцев в году отдыха. На это Мирский доложил Его Величеству, что кроме того он имеет свои политические взгляды и убеждения и что он не может поступить иначе, как велит ему его совесть. {291} Взгляды его таковы, что правительство и общество в настоящее время составляют два воинствующих лагеря, что такое положение дела зарождалось издавна, но несчастная война это положение довела до крайности и что такое положение вещей невозможно, так как государство при таких условиях долго существовать не может. Таким образом он считает, что необходимо примирить правительство с обществом, а это возможно только путем удовлетворения назревших и справедливых желаний общественных кругов, а равно и удовлетворением справедливых желаний инородцев.
Государь, ему сказал, что Он сам того же мнения и, что потому он не встретит препятствий к проведение этих мыслей. Тогда Мирский верил, что это будет так. По поводу съезда я ему сказал, что, по моему мнению, относительно этого съезда у него выйдет недоразумение и что съезд в той или другой форме постановит желание конституции а это, конечно, будет отвергнуто и что, следовательно, вместо начала примирения правительства с общественным мнением произойдет еще большее обострение.
Так и случилось. На его вопрос, буду ли я его поддерживать по поводу его политики, я ему ответил, что мои чувства и отношения к нему таковы, что я его, как Мирского, буду всегда поддерживать, а что касается его политики, то при теперешнем отношении ко мне Государя, мои мнения не будут иметь значения в Его глазах... Но, если Государь меня будет призывать на совещания, то я буду высказываться так, как это все время делал с полной откровенностью, не обращая внимания на то, нравятся ли мои суждения Государю и членам совещания, или не нравятся.
Когда я вернулся в Петербург, то ко мне зашел один чиновник из министерства внутренних дел, чтобы мне сказать, что в департаменте полиции все ищут какую-то брошюру, мною написанную по поводу войны. Встретив через несколько дней Мирского, я его спросил, какую это брошюру ищет департамент полиции. Он мне ответил, что ничего не знает, и был удивлен этим вопросом. На другой день он приехал ко мне и рассказал следующее.
Дворцовый комендант генерал-адъютант Гессе, помимо его, Мирского, передал директору департамента полиции Лопухину Высочайшее повеление, чтобы была разыскана брошюра, мною написанная по обстоятельствам, предшествовавшим войне, и что департамент нашел, что такая брошюра была напечатана в типографии министерства {292} финансов. Найти же эту брошюру департамент не может кроме нескольких корректурных листков. Затем Мирский прибавил, что он высказал свое неудовольствие Лопухину, что это делается помимо него, и показал мне найденные листки.
Я сейчас же узнал, что дело идет о брошюре совершенно академического характера, составленной канцелярией министерства финансов в бытность мою министром финансов, в которой документально и кратко изложены все обстоятельства по политике на Дальнем Востоке до 1901 года. (В министерстве было в обычае составлять печатные издания по поводу всех выдающихся, касающихся министерства, событий и проектов.)
Брошюра эта самого невинного содержания при обыкновенном нормальном положении вещей (она приложена к моей истории о возникновении русско-японской войны). Когда начались сумасшествия, приведшие к войне, опасаясь, чтобы факты, изложенные в записке, не попали в печать и не отяготили положение лиц, ответственных за безумие, приведшее к войне, я приказал все экземпляры этой брошюры сжечь, оставив лишь у себя несколько экземпляров.
Рассмеявшись по поводу сообщения Мирского, я вынул из шкафа экземпляр сказанной брошюры и сказал ему, чтобы он ее передал от моего имени Государю, доложив Ему, что я очень сожалею, что Государь не обратился за этой брошюрой прямо ко мне. После я спрашивал Мирского, передал ли он брошюру Государю и сказал ли то, что я просил сказать. Мирский ответил утвердительно. Тогда я спросил:
- А что же сказал Государь?
Мирский ответил, что Он только спросил, наверно ли эта брошюра не распространена?
На что Мирский Ему ответил, что лучшим доказательством тому служит тот факт, что департамент полиции несколько месяцев старался ее достать, не жалея денег, а достать не мог.
В это время война принимала все худший и худший оборот и потому у адмирала Абазы и дворцовой камарильи явилась мысль свалить войну на мою шею. Тогда уже начали появляться в этом смысле то в одной, то в другой газете, в особенности в "Московских Ведомостях" статьи.
Князь Мещерский по приезде моем из Сочи обратился ко мне с просьбой, чтобы я попросил Мирского его принять, причем {293} заявил, что по его опытности он мог бы ему принести громадную пользу. Я отказался от этого поручения, сказав, что зная Мирского, уверен, что он не пожелает им инспирироваться. Об этом я между прочим передал Мирскому, указав на то, что Мещерский находится в постоянной переписке с Его Величеством. Мирский мне ответил, что он это знает и имел по этому предмету разговор с Государем. Он мне сказал, что как то Государь ему что то сказал о Мещерском и что тогда Мирский сказал Государю, что он с такими личностями не знается, что факт постоянных сношений Государя с Мещерским известен многим, и что все порядочные люди сожалеют и возмущаются этим, ибо порядочные люди не могут иметь никаких сношений с такими субъектами. Действительно, с тех пор отношения Государя к Мещерскому начали ослабевать и совсем прекратились, хотя Мещерский продолжает писать Государю свои политические соображения в форме дневника (Теперь отношения эти сделались опять интимными благодаря флигель-адъютанту капитану Нилову, который в молодости был любимец Мещерского (1912 год).).
Между тем во время этих внутренних перипетий наши военные дела на Дальнем востоке с каждым днем шли все хуже и хуже. Между Куропаткиным и Алексеевым, конечно, происходили разногласия. Куропаткин, имея в виду систему осмысленного отступления до момента сбора всех необходимых сил, имел эту программу лишь в голове, проповедуя все терпение и терпение, но проводить эту программу в должной системе не мог, ибо главнокомандующий Алексеев, который в сущности не принимал никакого участия в боях, да и не мог принимать никакого участия по полному невежеству в этом деле, проповедывал обратную систему, а именно, что нам не только не нужно отступать, а нужно идти на Порт-Артур и спасти и взять Порт-Артур и выбить японцев. Ему, сидя в своем роскошном кабинет, легко было говорить, что нужно идти на Порт-Артур и взять его, но вопрос заключался в том, чем его взять.
Таким образом военные действия находились под влиянием двух планов, один план Алексеева, план наступления на Порт-Артур, а другой план Куропаткина, план осмысленного отступления к Харбину. В конце концов, конечно, ни один из этих планов осмысленно не приводился к исполнению. Обе стороны обращались {294} в Петербург и многие из действий на театре войны происходили по команде из Петербурга. Конечно, такой способ ведения войны был совершенно неслыханным по своей абсурдности, а потому он и не мог давать никаких других результатов, кроме тех, что мы систематически терпели самые позорные отступления. В конце концов эта разноголосица дошла до таких размеров, что наместник и главнокомандующий действующей армией, Алексеев был вызван в Петербург и вместо него главнокомандующим был назначен 14 Октября командующей войсками генерал-адъютант Куропаткин.
Князь Мирский подал Государю доклад с приложением проекта указа о различных вольностях, в том числе о привлечении в Государственный Совет выборных и о даровании полной свободы вероисповедания старообрядцам. Это был первый шаг к преобразованиям, задуманным Мирским. Как доклад сей, так и проект указа составлял служащий министерства Крыжановский под руководством князя А. Оболенского (будущего обер-прокурора), который, по обыкновенно, всюду вмешивался, всюду высказывал свои идеи, часто неглупые, а большею частью внушенные неспокойною душою, в сущности неврастенией. Он после событий 17 октября мне вполне открылся.
