– Я просила детское одеяльце, а он решил, что одеяло нужно мне! – сообразила она.
После кесарева сечения шрам плохо заживал, и он каждый вечер и каждое утро обрабатывал ей рану и делал перевязки.
Как-то после встречи с друзьями сильно навеселе он упал в ванной и расшиб себе голову и бровь. Кровь заливала глаза, лицо. Ирина билась от испуга в истерике. Ее родители повезли его в больницу. Хирург оказался страшным приколистом и, накладывая на бровь швы, прикрепил марлю бантиком. Когда утром муж проснулся, оказалось, что он ничего не помнит. Разъяренная Ирина решила было устроить грандиозную разборку, но муж моргнул, и края бинта заколыхались, как крылья у бабочки. От хохота она опустилась прямо на пол, а «бабочка» порхала с каждым движением век…
Но сейчас память отказывалась вспоминать светлую сторону их жизни и подсовывала только плохое. Вечный халат по субботам и воскресеньям. Сказки о потерянных или украденных у него деньгах. Слюнявые поцелуи и тошнотворный запах перегара после частых попоек. Постоянные опоздания с работы и снова вранье о деловых встречах. Слова свекрови «Заимел бы богатую любовницу, чтобы она нас содержала». И звонок этой любовницы, в подробностях описывающей ее, Ирины, спальню. И наконец, ее уход, а вернее бегство с ребенком из квартиры мужа в семь утра. Он делал вид, что спит и ничего не слышит…И еще много всяких омерзительных мелочей, которые вылезали из памяти и заставляли вздрагивать от отвращения и обиды. Но все это позже, когда пришло полное осознание конца. Любовь стала уходить постепенно, сначала были первые редкие звоночки, когда чувство разочарования как острый нож прорезало все ее существо, но растворялось в привязанности, совместном быте, заботах о ребенке. Потом стало расти раздражение, чувство обиды, неудовлетворенность, которые полностью вытеснили любовь и привели к полном у равнодушию. Она была готова к разрыву, но не могла сделать первый шаг. Она жила в надежде на то, что все рассосется само собой, без ее вмешательства. Поэтому, когда она узнала о любовнице, женская обида быстро сменилась чувством радости от освобождения и отсутствия собственной вины: не она бросила, а ее вынудили уйти. Сейчас, спустя много лет, Ирина понимала, что это было не очень честно с ее стороны, но не особенно себя корила. При всем том, что никаких иллюзий по отношению к бывшему мужу она не питала, она наивно думала, что после развода они расстанутся цивилизованно: у них был общий ребенок, ответственность за которого им нужно было нести вдвоем. Но так думала она одна. Он с готовностью исчез не только из жизни Ирины, но из жизни дочери. С концами, без встреч и звонков. Сначала она не поняла и пыталась успокоить ребенка фразами, типа «папа тебя очень любит, просто он сейчас очень занят». Она наивно думала, что когда в нем говорит чувство оскорбленного мужского достоинства: перебесится, успокоится и вспомнит про дочь. Но она ошиблась и в конце концов поняла, что мужу все это просто не нужно. Точка невозврата наступила тогда, когда она увидела глаза ее четырехлетней дочери, ожидавшей в течение 15 минут, когда папа подойдет к телефону и услышавшей лицемерные слова ее бабушки, что «папа, оказывается, ушел, а я не заметила». Тогда Ирина поняла, что никогда не простит и никогда не забудет. Нельзя простить боль, причиненную ребенку. Потому что ничем и никогда нельзя излечить травму, нанесенную предательством отца. Рана заживает трудно и медленно: «Мама, а ты меня не бросишь?», «Мама, а ты с работы вернешься?», «А сегодня в школе меня спросили, кто мой папа, а я ответила, что у меня папы нет»… А шрам останется навсегда. И собственное бессилие перед этой детской болью, и желание убить, когда видишь лицо дочери, наблюдающей, как чужой папа завязывает шарфик на шее своего чада…
Потом ее Вика загорелась желаем выдать ее, Ирину, замуж. У ее родителей был небольшой магазинчик радом с их домом. Как-то Вика, ей было лет пять, заходит домой и выдает:
– Ты знаешь, сейчас к дедушке в магазин пришел какой-то мужчина и спрашивает: «У вас нет свободных женщин? Я жену себе ищу»!
Ирина смеялась и плакала одновременно. Но статус «свободной женщины» держался за ней почти шесть лет. Ирина делала все, чтобы Вика чувствовала себя комфортно: и дело вовсе не в том, чтобы она ни в чем не нуждалась. Слава Богу, судьба в лице ее сестры наделила Ирину потрясающим зятем, который делал для Вики все, что в его силах. Ирина старалась быть и была для своей дочери не только матерью, но и другом. Каждый вечер перед сном, они долго шушукались и хихикали, рассказывали друг другу обо всем, что их радовало или беспокоило, и затихали только после возмущенных криков бабушки: «Ирина! Завтра ребенку в школу, а вы дурака валяете! Ни днем ни ночью от вас покоя нет!»
Ирина четко определила границы своего личного пространства: дочь, родители, друзья. В ее жизни появлялись мужчины, но срок их присутствия зависел от того, как долго они не пытались эти границы нарушить. Стоило кому-нибудь из них произнести: «Ну, подождет твой ребенок», «Мне хотелось бы, чтобы ты уделяла мне больше внимания», или просто дать понять, что он ждет от Ирины нечто большего, чем то, что она была готова дать, то отношения резко, а порой и грубо заканчивались. Ирина отдавала себе отчет, что это ее психологический «сдвиг». Но менять ничего не собиралась. Спокойствие дочери и собственная независимость от мужчин стали той опорой, которая помогала жить, и той стеной, которая защищала ее и Вику от новых переживаний.
А потом появился Саша. Ирина вместе с сестрой, зятем и несколькими его друзьями сидели в какой-то кафешке. Друзья приехали в их город впервые, бегали по улицам с фотоаппаратами, снимались на фоне храмов, катались на канатке. Ирина устала и хотела домой. Она давно потеряла интерес к разговору, который скатился к обсуждению предстоящих деловых встреч, и обвела зал глазами. Ее в упор, не стесняясь, рассматривали. Ирина отвела взгляд. Через какое-то время снова посмотрела в сторону мужчины: «Может, знакомый?» Тот поймал ее взгляд, улыбнулся. Улыбка хорошая, открытая, ничего оскорбительного. Стараясь не казаться хамкой, Ирина вежливо улыбнулась в ответ и забыла о нем, увлекшись разговором с сестрой о проблемах школьного образования. В итоге они пришли к неутешительному выводу, что прежде, чем принимать на работу педагогов, их необходимо проверить у психиатров.
– Как ты думаешь, надолго они завелись, – спросила она у сестры, кивнув в сторону мужчин.
– Не знаю, – пожала Нина плечами. – А что?
– Нин, я устала, и голова болеть начинает. Я незаметно улизну.
– Одна?
– Можно подумать, за дверями очередь насильников и убийц выстроилась! Машину поймаю и через десять минут буду дома.
Чмокнув Нину, она быстро бросила в сумку мобильник и сигареты и выскользнула из кафе. Уже стемнело, но эта часть города была ярко освещена. Туристический центр старого Тбилиси был прекрасен и днем и ночью. Маленькие узкие улочки, кафе и рестораны, церкви и храмы, купола Царских серных бань, Кура, в водах которой отражалось все это великолепие… Все это Ирина любила до безумия. Но любила наслаждаться этим не в шумной компании, а в одиночестве, спокойно и без суеты. Она прошла к реке, оперлась о перила и стала смотреть на воду, святящуюся огнями, казалось бы, изнутри.
– Красиво. А вы на этом фоне еще прекраснее. – Он смотрел на нее и улыбался.
Высокий, широкоплечий, крупный. Лет сорока. Черты лица по-европейски правильные. Не суетится, стоит, как ни в чем не бывало, как будто имеет на это право. Обычно в подобных случаях Ирина давала понять, что продолжать разговор не намерена, и старалась уйти. Но на этот раз уходить не хотелось. Как ни странно, человек вызывал доверие. На всякий случай Ирина решила показать когти:
– Не люблю людей, льстящих шаблонами. Красиво – да, а я смотрю на себя в зеркало и знаю, сколько мне лет.
Он рассмеялся:
– Если бы вы ответили по-другому, я был бы разочарован. Но вы либо лукавите, либо у вас занижена самооценка. Давайте заключим перемирие: вы соглашаетесь немного со мной погулять, а я не буду говорить о том, как вы мне нравитесь.