Дмитрий Гаврилов

"СМЕРТЬ ИЛЬИ МУРОМЦА"

или "ПОЧЕМУ НА РУСИ ПЕРЕВЕЛИСЬ БОГАТЫРИ"

Едет Илья чистым полем, думу думает. Думу горькую о братьях своих. Скачет Бурушко широким раздольем. Молчалив в седле атаман сидит.

Побывал он во всех Литвах, воевал Илья во всех Ордах. Был и в Киеве, граде стольном, потому пуста сума переметная. Злато-яхонты роздал голи он, не оставил ни полтины, ни грошика.

Лесом едет Муромец, головой поник, видит вдруг- пещера глубокая. А навстречу из пещеры той старик, волосатый, седой, высокий. И глаза его огнем горят. Не простым огнем, колдовским огнем.

- Здравствуй, дедушка! - говорит Илья.

Сходит он с коня - кладет поклон.

- Да и ты не отрок, чай! - отвечает дед - Здравствуй, Муромец, свет Иванович! Что не весел, коль мир поет весне? Аль, устал от трудов своих бранных?

Дивится богатырь и ему в ответ, далеко ли едет - сам не ведает: 'Ай, лежит на сердце печаль - шесть горьких бед! Старость, видно, бредет моим следом...' - Какова беда - такова тоска! - слышится ему - Поделись кручиною - горю помогу.

- Не осилить нам, добрый человек, той великой заботы-кручины. Всей Руси святой не суметь вовек, ни отцам, ни сынам не по силам... Ты послушай-ка, старец ласковый, атамана Илью Муромца. Отчего гнетет Грусть меня Тоска, отчего в душе люта стужа.

Мы заставой стояли крепкою на краю степи половецкой, да коварной степи, да широкой степи, богатырское это место. Мне помощник- сам братец Добрынюшка, а ему Алеша Попович.

Храбры молодцы наши дружинники, клятву верным скрепили словом: 'Не пропустим ни пешего ворога, вору конному нет пути на Русь. Зверь рыскучий мимо не проскользнет, сокол высь не пронзит незамеченным'.

Только видим - тучи за Сафат-рекой, сила нагнана неисчислимая, тьма несметная без конца, да края. Стали ратиться мы с неверными, биться начали с басурманами. Меж ними похаживать, мечами острыми помахивать. Где махнем - там станет улочка, отмахнемся - переулочек.

Говорит есаул мой Алешенька, мол, река сия ему памятна, что, мол, здесь он с Тугарином справился. Хорошо, что врага в степи много-множество. Станем бить мы его, не рыская.

И рубили мы ту силу несметную, половецкую да поганую. И побили ее, разметали в прах, посекли мечами булатными. Кто ж от стали ушел, все равно погиб, под копытами смерть принял лютую. И бежали прочь с Руси все ее враги. Пусть спокойно живется русичам.

А побив войска, дали пир честной, дали резвым ноженькам роздыху. И мягка была Мать-Земля травой. Степь хмельным опьянила воздухом.

И на день второй, несчастливый день, как свершили обедню к полуденю рек слова неумильные наш Лексей, и рекою клялся Смородиной:

- А и сильны, могучи на Руси богатыри, - говорил Попович беспечно-Неча нам опочив держать, словно лодыри...

Подавай-ка нам силу нездешнюю! Мы с той силой, витязи, справимся!

Только мокрое место останется.' Я, хмельной дурак, не сдержал его. Надо б зыкнуть на братца меньшего. Лишь Добрыня пожурил легко. Остальные смолчали застенчиво.

Вдруг откуда ни возьмись- повалила рать, грозна сила, молодецка стать!

Как ударил Алешка - двоих и нет, а где двое - стоят уж четверо. Бил Добрыня, мой крестовый брат, а взамен троих- уж шестеро. Изловчился я, да восьмерых рассек- а их шестнадцать и за ними полк. Вдвое прибыло пуще прежнего.

Тут мы дрогнули, испугалися, отступили ко горам да Сорочинским. Гришка первым шел- и вдруг камнем встал, а за ним и брат-то молочный.

Камнем члены свело, чуть коснулся гор, у Годенко и братца Алешеньки. Мы с Добрынюшкой- спина к спине, отбиваем несметные полчиша. Пятерых кладу, против двух его, а противников прибыло на трое. Ай, да веселым был истуканом стал, наш Василь, кровь Буслаева.

Пошатнулся я, оступился я, видя, смерть какая обещана, да упасть не дал побрательничек, красным камнем застыл навечно.

Тут взмолился я, и воскликнул я: - Ох ты, Бурушко мой косматенький, выручай атамана ты старого, одинокого да усталого! Послужи мне верой-правдою, выноси из боя кровавого.

И спешил тогда богатырский конь, добрый ратный товарищ мой преданный. Расступался тогда воин рати той и пускал меня, зла не делая.

И стоят с тех пор скалы гордые, муравеют зелены да пушисты мхи. Стороною обходят вороги - то не горы, богатыри.

От того и на сердце камень, у меня у Ильи Иваныча.

- Знать, худа у Муромца память! - отвечает высокий старче - Говорили тебе добры калики, перехожие-переброжие, говорили-приговаривали да наказывали: 'Не ратайся ты, Илья, со Святогором! На одну ладонь тебя положит, и другою прихлопнет рукою. Да не спорь ты, Илья, с Волхом - Змеем Огненным! Коли силой не возьмет - возьмет напуском. Ты не ссорься, Илья, и с Микулою! Не иди на род Селянинов! Потому, не простой оратай он, а родня поднебесным владыкам'. Не послушал совета ты доброго, а вступился за брата хвастливого. Не гордились бы силой немеренной, жили б долго себе, да счастливо.

- Как прознал ты про речи заветные? С той поры уж минуло долгих тридцать лет, и еще три года, три лета.

Сгинь, нечистый! - кричит Муромец, крест кладет богатырь праведный.

А волхву тому ничего, будто того и надобно.

И смеется кудесник - лес эхом полнится, хохот филина в нем, да рев медвежий слышится:

- Мне ль не знать, Илья, Иванов сын, что пропали твои добры витязи?!

Ты воды испил колодезной, а иначе б до волос седых жил бы сиднем. Чтоб убогие не лили горьки слезы, лютый ворог скорей бы сгинул.

Хоть поклоны клал Илья пред иконою, целовал христово распятие... Не забыл ты, что роду русскаго, роду вольного, не царьградского. На тебя, Илья, не держу я зла, но прогневал Микулу ты Ярого. Его любит мать-сыра Земля, что всегда тебе силу давала. От того стоят знатны витязи, обращенные в глыбы горные.

И снуют в тех горах, и щекочут их хладны дети Стрибога проворные.

Ты один ушел, Илья Муромец, Святогоровым духом согретый. Осушил ты воды студеной корец - и с тобою милость Велеса.

Говорит тогда верный богатырский конь, языком вещим да человеческим: 'Ой прости-ка ты меня, хозяин мой. А послушай Владыку Леса. Я служил тебе верою-правдою, так внемли ты вещанью божьему.' - Знать не знался со змеиными гадами, с пастухами лесными коровьими!

Только вымолвил - тьма сгустилася. Объял Илью холод каменный. Тут и жизнь с ним тихо простилася. И окончилось наше предание.