– Оставь ты эту швабру, придёт человек и все сделает как надо! – всякое утро пытается отстранить меня от «старого профессионального занятия» Георгий Григорьевич Волков. Да не получается с этим запретом у хозяина «кинты Симы» – просторного русского дома-кинты, названного тоже по-русски в память о давно похороненной на югославской земле бабушке Симе.

– Сегодня ж последний раз швабрю! – говорю я. И отяжелённо проникаюсь ощущением, что, действительно, это последнее утро из чудно проведенных у русских венецуэльцев почти тридцати неповторимых, наверное, дней. И ловлю себя на том, что и сам за этот месяц перешел на местное русское произношение, принимая звук «ц» вместо привычного «с», как мы произносим в «далёкой России» – венесуэльцы.

И я уж уверился за этот праздник общения, за множество встреч с соотечественниками, разговоров, застолий, сотен километров горных и приморско-карибских дорог (русские венецуэльцы произносят – караибских), что они больше нас, живущих в Отечестве, РУССКИЕ.

На самой первой встрече в Каракасе, на братском ужине, я говорил, что не разделяю русскую историю, для меня она едина, хоть при князьях, царях, императорах, хоть при вождях. А поскольку я родился и вырос при вождях, то это моя жизнь, моя русская и советская история страны, в которой далеко не всё было плохо.

И вот последнее моё утро в Каракасе. И швабрю я в последний раз. Когда еще удастся? Да и удастся ли вообще встретиться? Георгий Григорьевич часто говорит мне – «это хорошо, успел приехать!» Он «чует», что там, в Отечестве, неладная ситуация и что скоро «всё может измениться».

Он говорил об этом, будучи у меня в гостях в Тюмени осенней порой 90-го. И потом в письмах повторял: «Спеши оформить визу!»

И вот теперь, в июньское утро 91-го, швабрю я в последний раз кафельную «палубу». И бравый цветок бастон дель эмпередор в своей бамбуковой стройности, как славный гренадер – одобрительно приветствует мои веселые утренние труды.

Потом, послеполуденной чередой, заезжают русские – попрощаться. Приносят сувениры, подарки. А мне хочется взять в дорожную сумку побольше редких книг, еще дореволюционных изданий, «которые всё равно скоро некому будет здесь читать... истаивает русская белая колония в Венецуэле...»

В последние минуточки перед посадкой в автомобиль возник известный в русском зарубежье художник Александр Германович Генералов. Принес две живописные картинки: «Вот, на память!» Он скромен, как и прежде при наших встречах-разговорах. И сейчас, похоже, не хочет «обременять» хозяев дома, скоро уходит.

Ах, знакомо: спешил Генералов, масло красок на картонках совсем еще не просохшее... Одинокая пальма на фоне желтой горы, на другой картонке – синее плоскогорье и синий-пресиний водопад. Понимаю: это ж заветное! И надпись: «Соотечественнику Николаю Денисову».

– Не довезешь, Коля! Всё перемажешь в чемодане. Отложи пока, – говорит Волков. – Шуре я пока ничего не скажу...

Потом был аэропорт имени Симона Боливара на кромке берега Карибского моря. Горячее солнце в тропическом зените. И зримая – но уже не по рассказам русских венецуэльцев, а воочию, под крылом лайнера авиакомпании «Виаса» – рыжая гора с картонными домиками бедноты на её склоне и пальмой, возможно, той самой, что встретила когда-то русских казаков-художников Генералова и Булавина: «Шурка! Ты хотел увидеть пальму и сразу вернуться в Европу? Смотри, вот она! Посмотрел? Так давай теперь поскорее спрячемся в трюм, чтоб нас увезли обратно...»

Обратной получалась только моя дорога.

И я еще не предполагаю, не ведаю, что в конце этой дороги свершится в Отечестве новобольшевисткий переворот, и я наконец сердцем, не только разумом, приму и пойму те далекие романтические порывы и устремления «белого молодогвардейца» Шурки Генералова – конкретно «бороться за Россию, когда позовёт Россия».

Но кто мы и что мы, русские в России, в конце двадцатого века, как и в начале его?.. Опять нереализованные патриотические всплески, опять вялая и бесконечная конформистская интеллигентская болтовня, апатия, томление, скука, ничегонеделание, как говаривал Бунин в «Окаянных днях». Опять – ожидание того, что «воспрянет русский мужичок и всё само собой образуется!»

Но ничего не образовывалось. Опять, как записал когда-то в своём дневнике государь Николай Александрович, «кругом предательство, измена, трусость»... Опять – новая разруха, всероссийское воровство, грабеж. Как после Февраля семнадцатого, как во времена гражданской и «комиссаров в пыльных шлемах», которые возникли вновь, продолжив своё комиссарство, на этот раз без ритуальных кожанок-фартуков, но при ритуальных телеящиках, глумясь над зачумленными и, как всегда, доверчивыми «россиянами».

А что российский мужичок, на которого уповала интеллигенция? Он бывал разным. Сметливый да разумный судил так: «Из нас, как из древа – и дубина, и икона». Понимай, мол, не иначе: кто это древо строгает – божеский человек иль разбойник.

А новые революционеры?! В дорогих «валютных» галстуках, да всё больше при кудряво-барашковых прическах?

Когда-то на заре революций российских Герцен написал примечательные строки: «Нами (т. е. революционерами – Н.Д.) человечество протрезвляется, мы его похмелье... Мы канонизировали революцию... Нашим разочарованием, нашим страданием мы избавляем от скорбей следующие поколения...»

Если б так! Да нет, что-то они, поколения, не протрезвляются никак!..

...В апреле 1993 года я получил из Каракаса очередной номер журнала белой русской эмиграции «Бюллетень № 34», где прочитал горькие строки, подписанные председателем объединения русских кадет в Венесуэле Георгием Григорьевичем Волковым: «22 марта, будучи сбит налетевшим на него автомобилем, на улице Каракаса погиб наш добрый товарищ Александр Германович – Шура Генералов, кадет 18-го выпуска Первого Русского Великого Князя Константина Константиновича кадетского корпуса.

Родился Шура еще в России, в восемнадцатом году, ребенком увезен в Югославию, где его семья осела в Белой Церкви, в том самом городе, где было размещено Николаевское кавалерийское училище, Крымский корпус и Донской Мариинский институт.

Еще в юношеском возрасте у Шуры проявился талант к рисованию. Товарищи вспоминают, что по их просьбе он мог в несколько минут изобразить любого воспитателя или педагога в нормальном или карикатурном виде. По окончании корпуса он делал много попыток, чтобы усовершенствовать свой талант серьёзными занятиями. В этом ему помогал преподаватель Донского корпуса, известный художник М.М. Хрисогонов.

В Венесуэле Шура долго жил на юге страны – за рекой Ориноко, в семье своего товарища по корпусу В. А. Вишневского. Потом, по возвращении в Каракас, его принял в свой дом другой его кадетский товарищ Б.Е. Плотников, в семье которого он и жил до самой своей кончины. И тут он продолжал свою художественную деятельность. У нас нет сомнения в том, что в каждом доме членов нашего кадетского объединения имеются его картины. Есть они в русских домах Соединенных Штатов Америки, Канады, Австралии, в европейских странах и многих городах стран Южной Америки, куда их увозили наши гости.

Скромный, тихий, ненавязчивый Шура был постоянным членом наших кадетских собраний и других мероприятий – русских и православных праздников. Любую просьбу Шура выполнял охотно, со своей неизменной улыбкой на лице.

В православном храме Каракаса на отпевание Шуры собралась почти вся русская колония, все товарищи кадеты, имевшие возможность и здоровье прибыть на прощание с Шурой Генераловым. Задушевно служил отец Павел Волков. Гроб вынесли на своих руках три поколения семьи Плотниковых, возглавляемые старейшим – Борисом Евгеньевичем.

Да успокоит Господь душу новопреставленного раба своего Александра в селении праведных Своих. Да найдет он своё место в том кадетском строю, что предстанет пред Императором-мучеником Николаем Александровичем.

Мы же считаем своим долгом принести от лица всего нашего объединения глубочайшую признательность семье Плотниковых, и в первую очередь Татьяне Александровне, нашей милой Тане, и дорогому Борису за всю их заботу о покойном, за всё внимание и дружбу, которыми они наполнили многие десятилетия его жизни в их доме.