— Оттащите их за кучи хмыза, — приказывает он. — Оружие и патроны подобрать, могут еще пригодиться. Геза, дай мне грабли, нельзя оставлять следы крови. Тарба! Видишь ветвистый вяз у дороги? Станешь там в дозор, потом тебя сменят. Приготовьте провиант и все необходимое в дорогу на случай, если придется быстро уходить.
Фешюш-Яро только теперь выпустил из рук топор. С выражением признательности и трогательной преданности он приближается к Дешё.
— Кальман, я от всего сердца хотел бы тебе сказать…
— Ничего не говори. Я был в безвыходном положении.
Пули прошили жандармов ниже грудной клетки. На их шинелях кровавые обрывки внутренностей. На каждого нилашиста пришлось семь или восемь пуль. Меткая была очередь. Никто ничего не заметил? Из батрацких халуп все можно рассмотреть. Но вокруг ни души, окрестности дворца пустынны, на склоне виноградного холма тоже безлюдно, и лишь за белеющей вдали вершиной Гудимовой горы видны вспышки орудийных выстрелов. Кажется, будто зловеще-багровые сполохи состязаются в яркости с самим солнцем. Куда они бьют? Если Мандор уже взят, до Битты остается только один хутор, Элизапуста, названный так по имени бабки Галди, гам всего пять или шесть домов. Неподалеку от них озерцо с холодной водой. Летом там любят купаться буйволы. Рыбы в нем нет, тем не менее озеро очень милое, наверно, и сейчас сонная водная гладь его тускло поблескивает под наклонившимися к ней ивами. Над станцией клубится дым — только что прибыл двенадцатичасовой будапештский поезд. Движение еще не прервано, но все это кажется бессмысленным, ненужным. А разве есть смысл в том, что делаем мы? Меня разбирает любопытство: интересно, кто они, эти трое, надо бы обыскать карманы, но трупы залиты кровью. Тяжело дыша, оттаскиваем их за ноги, головы покачиваются из стороны в сторону, словно что-то отрицают, мол, мы ни в чем не виноваты, нас послали, вот мы и пришли. Шорки все-таки выворачивает их карманы. Документы его не интересуют. Оттопырив губы, он подсчитывает скудные трофеи: несколько перочинных ножиков, зажигалок и ключей, которыми уже никогда ничего не откроют.
— У нас есть еще не меньше сорока-пятидесяти минут, — говорит Дешё, — пока из комендатуры пришлют второй патруль.
Он выбирает себе автомат, мне дает второй. Галлаи берет третий. Фешюш-Яро тоже хотелось бы взять, но оружия больше нет, да и обращаться с ним он не умеет, никогда не стрелял из автомата. Зато ему достались два пистолета, которые он сунул в карманы. Геза все еще, низко склонившись, хлопочет над трупами. В студенческие годы, изучая анатомию, он в поезде строгал щербатым скальпелем человеческие кости. Девушки визжали в тамбуре студенческого вагона, а нас он отучил завтракать в дороге. Брось, говорили Гезе, если у тебя нутро не выворачивает, то другие этого не переносят! Его плохо знали: все это стоило ему гораздо больших усилий, чем нам, наблюдавшим за его занятием со стороны. Но такой уж он человек: всю свою жизнь упрямо, мучительно пытается что-то преодолеть в себе. И в этом весь он, без чего даже трудно его представить. Возможно, он и сейчас преодолевает такое же внутреннее отвращение, как тогда, когда скреб кости. Гротескные потуги, отцу всегда твердит: naturam expellas furca, tamen usque recurret. И это действительно так: от самого себя никуда не уйдешь, свою вторую натуру и вилами не прогонишь; но он только других поучает, а сам ничему не научился в этом смысле. До слуха моего долетает резкий вой. Это «катюши». Вот дьявольское оружие: издают такой отвратительный, вселяющий ужас вой, будто несметное множество собак скулят на разные голоса. Но вот вой умолкает, и сразу же после него со страшным грохотом содрогается земля.
— Эй, ребята, Битту утюжат «катюши»! Впрочем, нет, это уже не Битту, а ближе, подножие Ляпа, в районе шоссейной дороги. Что там творится?
— Я же говорил, — произносит Галлаи, — они окружат нас. Неплохо бы спуститься в подвал, там и вино под рукой, напиться можно до чертиков, и пусть себе грохочет наверху, чихал я на них.
Но никто не трогается с места. Новый залп. Огненные снопы проносятся над холмами. С постоялого двора корчмаря Буденца выползают на дорогу танки. Вся южная часть города сразу оживляется, грохочут орудия, лают крупнокалиберные пулеметы, пришел в движение фронт у Старого Города. Русские перешли в наступление и со стороны Дуная.
— Да, — соглашается Дешё, — ты оказался прав, они действительно готовят настоящие клещи, чтобы никого не выпустить отсюда.
По ту сторону дворца по горной дороге спускаются немецкие вездеходы, за ними — грузовики с венгерскими пограничниками, примерно полбатальона, очевидно, предстоят жаркие бои.
— Подпоясаться ремнями, взять оружие! — всполошился Галлаи, щупая глухое ухо. — Господин старший лейтенант, если нарвутся на нас, выдадим себя за наблюдательный пункт, это самое разумное. Ах, черт возьми, хоть бы какой-нибудь паршивенький бинокль иметь под руками.
— У меня есть, — говорит Шорки, доставая из-за пазухи немецкий полевой бинокль.
— Отдай господину старшему лейтенанту, живо! Что это за обеспечение: ни футляра, ни ремешка. Шорки, ты низко пал в моих глазах.
— Осмелюсь доложить, — в тон ему рапортует тот, — с футляром трудно было бы стащить, пришлось так…
— Отставить разговоры, давай сюда бинокль.
— Слушаюсь, господин старший лейтенант.
Фешюш-Яро снимает с трупа одного из полевых жандармов поясной ремень, но от этого его воинская выправка не очень-то вышрывает: лохмотья шинели свисают из-под ремня сплошной бахромой. Он подбегает к Дешё:
— Кальман, дан па минутку, всего на минуточку посмотреть, — и торопливо подносит бинокль к глазам.
Какой огромный смысл заложен в этом скупом, коротком, но выразительном жесте! Ох, как долго Фешюш-Яро ждал этой минуты, и теперь он не в силах сдержать волнение. О, как невыразимо жаль, что они еще далеко, так далеко! Ничего не увидев, он, огорченный, возвращает бинокль. «Катюши» умолкли, но орудийная канонада продолжается, доносятся винтовочные выстрелы. Холодок в животе у меня не проходит, он разливается то вверх, то вниз, вот уже мерзнет большой палец на ноге, и мне почему-то захотелось, чтобы наши остановили их. Почему? Зачем? Какой смысл? Знаю ведь, что это все равно придется пережить, и чем быстрее, тем лучше… Но все-таки не сейчас, как-нибудь потом… Чтобы можно было еще гадать, что ждет нас в будущем, каким оно будет, найти в нем хоть чуточку хорошего для себя в это сумбурное время. Я все никак не могу подготовиться к столь коренным, необратимым переменам. Или, может быть, к ним и нельзя подготовиться? Нужно примириться с ними, приспособиться, и больше ничего, это все, что можно требовать от человека! В Элизапусте что-то горит, возможно, овин — такой плотный, бело-желтый, тяжелый дым дает пшеница. Однажды я видел его в Битте, когда там загорелся амбар. Но русские уже просочились западнее хутора, «катюши» начинают играть свою музыку со стороны Шаргакута. До чего же ловко орудуют эти мобильные пусковые установки! Прежде чем наша артиллерия успеет засечь их, они уже давно в другом месте. Никто не разговаривает, все погружены в раздумье. Нас давит тревога, как мокрая, тяжелая шинель. Стоя под вязами, Тарба тоже смотрит не назад, а вперед, удрученно следит за линией фронта. Она напоминает колышущийся на ветру камыш — то наклоняется вперед, то откатывается назад. Вот из машин выскакивают пограничники; какими крохотными, испуганно мечущимися жучками кажутся они издалека, но это хорошо: так труднее попасть в них. Они разворачиваются почти полукругом. С правого фланга, сохраняя равнение, продвигаются немцы. Непостижимо, даже сейчас они в состоянии соблюдать порядок.
— Вот теперь, — говорит Дешё, протягивая бинокль Фешюш-Яро, — теперь ты сможешь их увидеть.
Бинокль переходит из рук в руки. На опушке биттайского леса показываются русские танки, они ползут, как черепахи, — один, два, десять, пятнадцать, вот это силища: целый танковый полк! Они резко прибавляют скорость, веерообразно рассредоточиваются, а позади них крохотные фигурки — густая цепь пехотинцев. Даже в бинокль я не вижу ничего, кроме долгополых шинелей и блеска металла. Лиц совершенно нельзя разглядеть. С Гудимовой горы «бофорсы» ведут прицельный огонь, снаряды разрываются совсем близко, попадают в цель. Сразу два ганка, окутавшись дымом, остановились на опушке леса. Должно быть, отличные наводчики стоят за орудиями на Гудимовой горе. Какая величественная панорама боя! Нам все кажется прекрасным, русские «катюши» поднимают пыль как раз посредине между двумя оборонительными линиями. Со стороны Дяпа минометы начинают нащупывать наших, но пока не причиняют им большого вреда, мины вспахивают землю в трехстах-четырехстах метрах перед пограничниками. Что это? Я не верю глазам своим! Какой-то безрассудный крестьянин трясется на груженной кукурузой подводе со стороны Битты к Галду. В лучах солнца кукуруза отливает золотом. Что за идиллия! Можно подумать, что в воздухе летают не снаряды, а воробьи. Крестьянин, правда, втянул голову в плечи, поля его шляпы почти касаются груди, по он упрямо продолжает ехать вперед. Если бы в повозке была не кукуруза, а золото, я бы все равно не согласился ехать туда. С завыванием следует залп за залпом. Отсюда, сверху, зрелище выглядит каким-то величественно-парадным Да, все же какое огромное количество металла и других разрушительных средств нужно израсходовать, пока наконец попадешь в какого-то человечка. Говорят, в первую мировую войну на каждого убитого пришлось по десять тысяч снарядов. Ой-оп-ой! Это же накрыло наших, прямое попадание. На какое-то мгновение все поле охватило пламенем.
