— Сердечные пожелания! — засмеялся Ян.

— Что вы еще тут стоите, разинув рот, — кричала она. — Сорвите эту дрянь, выбросьте ее в помойную яму и себя впридачу!

Она вскочила на лестницу, схватила большую гирлянду и оборвала ее.

Ян подошел к ней, поздоровался.

— Жаль! — сказал он, — очень жаль! Я так радовался бы, глядя на лица господ профессоров!

— Молчите! — крикнула она на него. — Мне не до шуток. Разве вы не понимаете, что это самый важный день в моей жизни? А вы издеваетесь…

— Издеваюсь? — перебил он ее. — Не больше, чем вы, доктор Рейтлингер, всем этим балаганом поиздевались бы над вашими прославленными гостями. Разве не вы при любом случае изливали гнев, яд и желчь на «точную науку»? На всех этих ученых мужей, окаменевших теоретиков и осторожных экспериментаторов, которые сами не решаются на риск, а вам бросают камни под колеса? Сегодня у вас была бы хорошая возможность показать всем этим господам, что вы о них думаете. Вы выиграли игру. Вы добились того, чего не достигал никто прежде. Завтра об этом узнает весь свет. Теперь вы могли бы себе разрешить такую сатиру!

— Благодаря вас, милостивый государь, — ответила она. — Вы только забываете, что мое призвание не в том, чтобы ставить остроумные фарсы. Искусство меня не интересует. Здесь не театр, а зал, служащий науке. А в науке — запомните это наконец — для шутки и юмора так же мало места, как и в жизни.

— Да, да, — подтвердил он, — я уже это знаю: «серьезна жизнь, весело искусство!» Но именно потому, что это, в общем, действительно так: надо в серьезную и печальную жизнь вклеивать то тут, то там какую-либо шутку, если предоставляется случай. А в вашу скучную науку — в особенности. Но — доктор Рейтлингер, это ваш дом! Охраняйте достоинство науки, сорвите флажки радости, превратите ярмарочный балаган в печальную часовню. Вы вполне призваны к вашей проповеди!

Не обращая внимания на его слова, она набросилась на служанок:

— Скорее поворачивайтесь! Не слыхали, что я приказала? Долой всю эту гадость. Только несколько миртовых деревьев по углам и на эстраде!

Она села, следя за тем, как снимают щиты, гирлянды и флажки.

Ян наблюдал за ней. На ней было черное, шитое на заказ платье с жилетом и жакетом, очевидно надетое в первый раз и заказанное специально для этого дня. Волосы были недавно подстрижены, подкрашены, старательно расчесаны и подвиты.

— Вы выглядите чрезвычайно прилично, — сказал он.

— Благодарю, — ответила она, — по крайней мере, я приложила все старания.

Ее взгляд упал на надпись под портретом Геккеля:

— Кто выдумал эту глупость? — спросила она.

Ян поклонился.

— Ваш покорный слуга. И за все остальное ответственен тоже только я. Сестры невиновны. Излейте весь ваш гнев на мою голову. Но не проявите ли вы снисхождение сегодня, в день вашего триумфа?

— Разве он и не ваш? — возразила она.

— Может быть, — ответил Ян медленно. — Только мне при этом не очень-то приятно. Мне лишь хочется посмотреть на событие собственными глазами. Меня привлекает только процесс достижения, но не достигнутое. Видите ли, доктор Рейтлингер, то, что вам представляется великим делом науки, для меня — только шуточный гротеск. Один из тех, которые я творю дюжинами с детства по нынешний день. Это тоже — призвание. Когда я был мальчиком, все кончалось обычно тем, что бабушкина плетка гуляла по моей спине. Жизнь тоже надавала мне тумаков. Я не боюсь огня, но хорошо знаю, как он жжется. То же будет и на этот, раз. Поэтому-то я не очень жажду снова свидеться с моей кузиной.

— С вашим кузеном, хотите вы сказать! — поправила его докторша. — Ну пойдемте, я должна принимать гостей. Доктор Фальмерайер тоже уже здесь. О своем сотрудничестве он сделает доклад сам.

Они спустились по лестнице. Зал был полон народу.

Двери в сад стояли настежь открытыми. Все еще подъезжали автомобили, из которых выходили вновь прибывшие. Почти исключительно мужчины. Среди них три-четыре дамы. В дальнем конце зала помещался буфет. Лакеи в ливреях подносили гостям освежительные напитки. Ян отошел от докторши, которую тотчас же окружили молодые люди. Ян отыскал Фальмерайера, подошел к нему и поздоровался.

— Ну, доктор, — спросил он его, — получили ли вы мой чек?

— Благодарю, — усмехнулся врач, — сто тысяч! Но я их не заслужил. Вы оплатили мое неслыханное счастье, но не мое искусство. Уважаемая коллега Рейтлингер с сегодняшнего дня — сияющее солнце на небе науки, а я, в лучшем случае, ее Луна. Однако я придаю моей работе так же мало значения, как и простейшей операции слепой кишки. Если я буду иметь еще тысячу подобных случаев, все они окончатся скверно. Таково и сегодня мое глубочайшее убеждение. Такая цепь счастливых случайностей не может сложиться снова.

— А что с Иво? — спросил Ян.

— Иво? — сказал врач. — Вы не знаете? Он умер. Жаль, я бы охотно продемонстрировал его сегодня. Выздоровление шло очень хорошо. Мои искусственные органы, казалось, прекрасно исполняли свою роль, хотя, конечно, и не доставляли эстетического удовольствия. Я оставил здесь при нем молодого Прайндля, когда сам должен был уехать. Он взял его сначала в Бармштедскую больницу, а когда Иво можно было уже перевозить, отвез его ко мне в Бриксен. Я делал все возможное, но парень решительно не хотел поправляться. Никогда в жизни я не видел больного с таким отсутствием воли к выздоровлению. Это был не саботаж, а пассивное сопротивление. Я выписал его танцовщицу, надеясь на ее влияние. Она приехала тотчас же, но Иво не захотел ее видеть. Он прятался за спиной сестер. У нас в больнице сестры-монашки, а вы знаете, что в больничном распорядке орденские дамы влиятельнее врачей. Ифигению не допустили, она должна была уехать. Просила кланяться. Она теперь танцует в Вене у Ронахера. Я долго говорил с Иво. Все испробовал. Ничего нельзя было поделать. Он уже больше не плакал, а раньше у него не просыхали глаза. Теперь он разыгрывал покорного стоика, героя из рода мучеников. Он постоянно жаловался на бессонницу и боли. Я убежден, что он совершенно не страдал. Он собирал даваемый ему веронал. После его смерти я нашел в его ночном столике большие запасы. Когда я к концу недели уехал, он очень недурно проводил время. Бегал на лыжах по горам. В его коридоре прислуживала сестра, отличавшаяся особой бестолковостью. Короче, в одно утро он не проснулся. Когда я приехал, он уже был давно без дыхания.

Доктор остановился, взглянул на ворота, куда въезжали двое господ.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Этого Рейтлингер могла бы и не приглашать!

Ян обернулся.

— Кого вы имеете в виду? — спросил он.

— Воронова! — ответил врач. — Вы ведь его знаете по Парижу.

— А кто еще присутствует? — осведомился Ян.

— Посмотрите кругом, — ответил Фальмерайер. — Тут все, кто как-нибудь занят биологией. Некоторых вы сами посетили год тому назад. Там вон стоит Штейнах, смеется и сияет. Он, несомненно, один из немногих, кто поздравляет Рейтлингер с успехом без всякой зависти. Тот, кто с ним говорит, — Пецар из Парижского биологического института. Рядом с ним — Кнут Занд из Копенгагена. Трое у буфета: Ридль из Праги, Вексер из Фрейбурга, третий, который только что отставил пустой стакан, — Лармс, тюбингенский корифей…

— А кто этот молодой, очень элегантный господин впереди?

— Этот? — воскликнул Фальмерайер. — Смотри-ка, и он здесь! Его фамилия Янаушек. Мы звали его всегда Анатолем сладким. Мы вместе учились — Рейтлингер, он и я. Старик, с которым он разговаривает, — наш уважаемый учитель профессор Лайбль, из Вены, лучший пластицист в мире! Но Анатоль не так уж молод, как кажется. Он на несколько семестров старше меня.

Элегантный господин пробрался сквозь толпу и подошел к докторше. Он носил гамаши, полосатые брюки и черную визитку с цветком в петельке. Ян вгляделся: накрашенное лицо, отсвечивающие волосы пылают золотом. Янаушек протянул докторше руку, показывая большие темные жемчужины на своей манжете.

— Как я рад снова видеть вас, многоуважаемая! — воскликнул он. — Вы выглядите очень внушительно, право, почти как мужчина!