Суда не было, но она большее года просидела в женской тюрьме в Тэльсбери.

Вначале единственной книгой, которую ей давали, была Библия. Она прочла ее от начала до конца, переводила целые главы на все знакомые ей языки. Позднее ей предоставили больше свободы, позволили читать другие книги. От Чосера до Шоу она проглотила английскую литературу. Но она не получала ни одной газеты, ни одного журнала и не знала, что творится за стенами тюрьмы. Зато могла гулять в тюремном дворе по два часа ежедневно, но всегда в одиночку, в сопровождении надзирательницы, не говорившей с ней ни слова.

Сэр Джон Эллиот больше не видал ее. Она забыла его так основательно, что едва ли могла представить, как он выглядит, то же самое было и со всеми ее знакомыми последнего времени. Не отдавая себе в этом отчета, она изгнала их из памяти. Было одно только исключение: маленькая белокурая секретарша, мисс Эшли. Ею она все время интересовалась. Малейшее из ее движений запечатлелось в памяти Эндри. Она была лондонка, из низших слоев. Это было видно по ее выговору. Притом настоящая англичанка, с головы до ног, телесно и душевно, со всеми свойствами заламаншской островитянки из малосостоятельного среднего класса. И все же она несколько раз рискнула жизнью и свободой, чтобы предать свой родной народ! Из-за чего? Конечно, не из-за денег, она могла получать небольшие подарки, платьице, шляпу, пару лакированных ботинок, возможно, кольцо или браслет, но, несомненно, не крупные деньги. Ради чего же продавала она свою родину? За несколько любовных слов и горячих поцелуев — за любовь!

Разве она, Эндри, не сделала буквально то же самое, что и ее кузен? Она тоже пожелала объятиями и поцелуями купить мужчину и приобрести его тайны. Но Ян смеялся при этом и, смеясь, оставался господином. Она же измучилась, страдала, стала проституткой. И она думала: он — мужчина, и в этом — все!

В феврале девятнадцатого года ее выпустили. Вернули вещи, даже деньги, найденные в ее квартире в отеле. Ни одного дня ее не пожелали терпеть в стране. Чиновник доставил ее на пароход, отходящий в Голландию. Она поехала в Амстердам, разыскала банк, на который имела аккредитив. Ее счет был уже давно закрыт. Она должна была оставаться в Амстердаме некоторое время, пока не предоставилась возможность перейти через закрытую границу. За время тюремного заключения, в могильном молчании она сделалась робкой. Ей стоило большого труда заговорить с человеком. Она с большим трудом узнала обо всем, что произошло за это время на свете.

Она отправилась в Берлин. Поселилась в своем старом пансионе. Там нашла два письма от кузена. Одно принес отельный посыльный. Краткое извещение, чтобы она немедленно вызвала Яна к телефону, — двухлетней давности, второе — открытка, точно такая же, как посланная из Парижа, адресованная стокгольмской знакомой и пересланная тою. Эта открытка была из Лондона и тоже содержала поздравление ко дню рождения. К тому дню рождения, который она встречала в тюрьме.

Эндри жила тихо и очень уединенно, стараясь просуществовать возможно дольше на оставшиеся у нее фунты. Она написала в Кельн по поводу процентов по закладным, срок которых уже истек. Ей тотчас же заплатили, но деньги уже ничего не стоили: была инфляция.

Однажды она снова получила известие от Яна: что она делает и как живет? На этот раз он дал адрес: он жил в Нью-Йорке.

В то время половина Европы имела только одну мечту и только одно страстное стремление: в Америку! Это была страна, в которой текли молочные реки с кисельными берегами. Счастлив был тот, кто имел там дядю, время от времени посылавшего несколько долларов!

В тот же час она написала кузену: в Германии невыносимо, и она должна ехать.

Ответа пришлось ждать долго, но он пришел. На этот раз из Сан-Франциско. Ян прислал чек и письмо на имя одного господина в американском посольстве. Тот ей поможет добыть паспорт и визу на выезд. Все же на это ушли месяцы. Она продала свои закладные, обратила в деньги все, чем еще владела, и наконец попала на борт парохода, переехала через океан, увидала статую Свободы в нью-йоркской гавани и бросающиеся в глаза очертания Манхэттена.

— Наконец-то, — шептала она. — Наконец!

Словно она въезжала в рай. Таково было ее настроение.

Ян стоял на пристани, когда подходил пароход. Он взял ее в свой отель, выслушал ее рассказ и рассказал про свое. Ввел ее повсюду, представил множеству людей. Но через неделю снова исчез.

Тогда наступило нью-йоркское время. Была новая жизнь. Она нашла себе квартиру в Гринвич-Виллидже. Как-то неожиданно она вскоре очутилась в центре жизни богемы. На это первое время у нее были деньги от Яна. Она находила занятия, постоянно новые и разнообразные. Давала уроки языков, объезжала скаковых лошадей, обучала фехтованию; одно время помогала вести прием у зубного врача, затем три месяца занимала место музыкального критика в газете. В общем — ей везло. Она зарабатывала достаточно денег. Но жизнь была очень дорогой, и уходило все до последнего цента. Она посещала оперу, театр и концерты. Тот или другой из ее приятелей всегда имел в кармане контрамарку. Часто она получала приглашения в общество зимой, на дачи — летом. Она была как дома у Рица, и в «Plaza», и у Дельмонико, и у Шерри, а еще больше — в ночных ресторанах цыганского квартала. Носилась по ветру то с одним, то с другим более или менее продолжительное время.

Эндри плыла по течению вместе со всеми. Жила, как и все мужчины и женщины в Гринвич-Виллидже. Все и вся играло и пело, критиковало и хвастало. Конечно, самым главным было «дельце»: случай заработать деньги. Это было альфой и омегой, мечтой каждого. Дарование само по себе ничего не значило. Только тогда оно ценилось, когда его умели превратить в долларовые банкноты. Это происходило просто и естественно, было само собою разумеющимся. Все были точно взрослые дети, буйствующие по выходе из класса, но каждый день бегущие в школу на занятия.

Она не скоро почувствовала всю пустоту такой жизни. Конечно, в Гринвич-Виллидже было несколько больше культуры, свободы и жизни, чем вокруг в гигантском городе. Не так обнажена и груба была вечная погоня за деньгами, вином и плотскими наслаждениями. Там дарили друг другу любовь, братски делились запрещенным алкоголем, иногда помогали друг другу и долларовыми бумажками. Но в основе было все то же самое. Все переживания вертелись вокруг этих трех вещей.

Все более пошлой и протухлой казалась ей жизнь. Она воображала себе этот Новый Свет молодым и свежим, а нашла только слепок с Европы — наиболее сносный там, где обезьянничанье бывало наиболее точным. Она вошла в эту жизнь с горячей готовностью. Брала всякую предлагавшуюся работу и в то же время всякое удовольствие. Но в этой стране не было никакой работы, никакого искусства, никакого спорта и вообще ровно ничего, что существовало бы само для себя. Все делалось только для денег. Только тот, для кого это представляло высшую и единственную цель, был здесь действительно на месте, кем бы он ни был.

Шли годы. Для нее стала безразличной всякая работа. Выдохлись все дешевые удовольствия. Иногда она исчезала. Затем снова появлялась в высшем обществе, куда ей открыли дорогу фехтовальные состязания и игра на скачках. Раза два она легко могла, как здесь говорят, сорвать главный выигрыш: женить на себе человека с туго набитым кошельком. Но отклоняла все предложения. Когда-нибудь, думала она, это должно будет случиться, а теперь — еще рано. Пыталась смеяться над жизнью, как смеялся кузен. Выходило не по-настоящему, не от сердца, звучало горько и никогда ни от чего не освобождало. И снова из безнадежной золото-пыльной пустыни шикарных парковых авеню она бежала в мелкую грязь богемы в Виллидже.

Затем в ее жизнь вошла Гвинни Брискоу. Она видала Эндри в Централ-Парке, днем ездила за нею со своим стременным. Узнала, на чьих лошадях Эндри ездит, явилась в манеж, потребовала, чтобы ее представили, и больше уже не оставляла ее в покое.

Сравнительно быстро развилась эта история — до того дня, когда Гвинни глотнула лизоль, и до другого, когда Паркер Брискоу разыскал Эндри в ее квартире в Минета Лэйн.