Она бросилась на кровать и лежала на ней, глядя вверх — неподвижно, точно окоченела, и очень долго. Затем постепенно оцепенение стало проходить. Она плакала, всхлипывала, стонала. Ее тело извивалось, руки цеплялись за подушки, в которые она зарывала свою голову.

Теперь все было ясно. Она отлично знала, что произошло. Это была ее вина, только ее! И тогда, когда она позволила Яну уехать, заперлась в своей комнате, выбросила ключ. В том, что она не пошла к Яну в ту ночь, — в этом тоже была ее вина.

И сегодня, сегодня — тоже ее вина, только ее вина!

Ничем она не могла себя оправдать! Она этого, конечно, не хотела, этого — нет. Она защищалась, боролась до крови. Он преодолел ее ослабленную вином силу, бросился на нее, как зверь. Грубым и диким насилием взял он ее.

И все же это была ее вина! Нагишом она побежала в лес, подсела к нему на мох. Дразнила его страсть, подстегивала его кровь, сама предложила ему свои губы. Тогда он взял и ее тело… Разве он не был прав?

Тяжело страдая, она громко плакала, засунула палец в рот и укусила его. Разбитая и подавленная, Эндри лежала еще несколько часов, беззвучно плача.

Стемнело. Слабый лунный свет пробился через окно. Она встала. Подушка ее была мокра, но сухи и воспалены глаза. Оделась, вышла из своей комнаты и из замка. Она побежала к лесному домику, где жил Бартель.

Ни одного слова она не сказала ему. Но оставалась у него всю ночь.

Она была как безумная в это время. Днем бегала по окрестностям, кое-где присаживалась, устремляла взгляд на небо. Мучила Петронеллу, а затем дарила ей белье и платья. Без цели и плана скакала верхом, спрыгивала и погоняла свою кобылу! Та, одна, в мыле и пене, прибегала в конюшню.

Бабушка все это хорошо видела. Она ласкала ее по лбу и щеке.

— Это пройдет, — говорила она. — Верь мне, дитя мое. Он вернется назад в Войланд!

Она ничего не отвечала. Только усмехнулась, когда была одна. Ян — в Войланде, чем это ей поможет теперь? Он может оставаться там, где находится, — здесь нет больше места для них обоих.

Каждую ночь она бывала у Бартеля, каждую ночь.

Когда днем она выезжала с ним на охоту, то обращалась с ним хуже, чем с последним слугой. Ни с кем из прислуги в Войланде она не позволила бы себе так разговаривать. Он делал все, что она приказывала, по ее первому слову. Только усмехался карими глазами. Он знал то, что знал…

Когда он пел, она кричала на него: она слышать не могла его песен. Часто он становился ей так противен, что она отворачивалась, лишь бы его не видеть. Она хотела бы его топтать, плевать ему в лицо.

Но наступала ночь, и она снова шла в лесной домик. Она разбила свою копилку, глиняную свинью ростом с кролика. Туда бабушка бросала ей талеры, а также и золотые монеты, когда бывала в хорошем настроении. Эндри взяла деньги и отдала их Бартелю.

У нее было ощущение, точно она должна ему заплатить. За оскорбления, наносимые ему днем. Или…

Она тряхнула головой, прогоняя неприятные мысли.

К чему думать? В это время она была как безумная.

Затем она вдруг перестала исчезать из замка. Она оставалась, где была, и снова спала в своей кровати. Избегала его и днем, едва на него смотрела. Она надеялась, что бабушка отошлет его домой, в его горы.

Стала спокойнее и тише. Иногда ей казалось, точно ничего этого и не было, точно она лишь видела скверный сон.

Проходили недели.

Они получили известие от Яна. Открытка с Мадейры. Бабушка прочла ее вслух: что он думает о Войланде и о бабушке. Он приедет, как только вернется в Германию, быть может, поздней осенью.

Бабушка ликовала.

— Он тоскует по Войланду, — смеялась она, — и по нам. Не говорила ли я, что он приедет? Он, как все мужчины, бегает за другими женщинами. У каждой женщины свой опыт. Ты, Эндри, получила свой очень рано. Я только поздно узнала это. Поэтому-то его было не так легко перенести. Но жалобами ничему не поможешь. Надо брать вещи такими, какие они есть, и муж, чин — тоже. Это то же самое, что болезнь, и она проходит.

Узкой мягкой рукой она приласкала внучку и протянула ей открытку.

— Поклон Приблудной Птичке! — прочла Эндри.

В эту ночь она долго лежала, не засыпая. Думала о Яне. Вот, он и приедет. Он забудет другую. Болезнь прошла. А она — разве у нее не все покончено с Бартелем? Это ведь одно и то же, совсем одно и то же, — думала она. И в то же время отлично чувствовала, что это — не одно и то же.

Но Ян ничего об этом не узнает. Тирольца давно здесь не будет, когда приедет Ян. Никто об этом не узнает. А если бы и она могла совершенно забыть, то вышло бы так, как будто никогда ничего и не бывало!

Конечно… да…

Может быть, он этого и не заметит. На свадебном ужине много пьют. А бабушка, наверное, достанет серебряный соколиный бокал и наполнит его шампанским. Перед закуской можно тоже поднести токайского — шестичанного…

Она вздрогнула… Ах, шестичанное! Или, быть может, она могла бы что-то сделать, чтобы…

Что же? Но кого она об этом спросит?

А не лучше ли рассказать ему все? Может быть, он только посмеется над этим. Женщина, с которой он уехал, — та, из кафешантана, — наверное, не была невинной! А когда женятся на вдове или на разведенной — разве это не то же самое?

Нет, нет, она не может ему этого сказать. Гораздо лучше, если он ничего не будет знать и ничего не заметит, если между ними не будет никакой тени.

Она должна справиться со всем этим. Это уж как-нибудь сладится. Она опоит его из соколиного кубка, снова, еще один раз…

Заснула она очень поздно, почти счастливая. Снился ей Ян и свадьба…

Проснулась с болью в груди: как будто в ней что-то давило и разрывалось. Она встала. Ее качнуло, пришлось держаться за стул. Затем — сильный припадок рвоты.

Немедленно, в ту же секунду, она поняла, что это означает. Святая Дева! У нее будет ребенок!

Это быстро прошло, так же быстро, как и налетело. Она медленно оделась, сошла вниз, позавтракала с бабушкой. Поехала с нею верхом, вернулась. Только после обеда, снова очутившись одна, нашла в себе силы для обдумывания.

Ребенок! Что же теперь произойдет? Яна и соколиный кубок надо отбросить. Свадьба — ах, теперь уже она должна будет выйти за Бартеля, которого ненавидит! Разве не так? Разве девушка, имеющая ребенка, не должна выйти замуж за отца своего ребенка? Она еще должна быть благодарна, если тот ее возьмет! Жена Бартеля… Жена Бартеля Чурченталера! Нет, как на самом деле его настоящая фамилия? Клуйбеншедль… Эндри Клуйбеншедль!!

Что же они будут делать, она и Бартель? Конечно, из Войланда придется уехать. Он был хорошим сокольничим. Она сама тоже не меньше понимает по птичьей части. Они бы уж нашли какое-нибудь место в Голландии или, может быть, в Англии. Лорды и леди ведь ездят на соколиные охоты.

Затем она вспомнила, что у нее есть деньги, собственные деньги, наследство от матери. Бабушка однажды про это говорила… Эндри не знала, сколько, но, может быть, хватит для покупки небольшого имения. Можно было бы разводить соколов. Тогда не нужно искать место — можно продавать птиц.

Да, это уже как-нибудь наладится. Но она будет женой Бартеля, потому что носит его ребенка. Должна будет всегда быть с ним, всегда — всегда подчиняться его воле, если только он захочет…

Она стиснула зубы: этого уже не переменишь. Он хороший и веселый парень, несомненно. И он любит ее, обожает ее. Ей надо преодолеть отвращение, приучить себя к нему. Как говорила бабушка? Надо брать вещи, какие они есть. Это уж наладится, потому что должно наладиться.

Она должна переговорить с ним. Теперь это самое важное.

Надо все сказать ему.

Она отправилась в лесной домик. Обошла его сзади, как всегда делала, мимо решеток, где сидели сокола на своих шестах и орлица Аттала. Она услыхала его голос. Кто-то у него был. Значит, надо обождать, пока тот уйдет.

Она подошла мимоходом к чулану, где было маленькое оконце, оставленное полуоткрытым. Заглянула туда.