Опасение Гермогена поссориться с Боярской думой выглядит надуманным. Во-первых, Боярская дума никогда на Руси царя не выбирала. И в 1613 году не она выберет Михаила Федоровича, а земский собор. Во-вторых, в подручниках у поляков оказалась не вся русская аристократия и даже не вся Боярская дума. Если на одной стороне выступили князь Мстиславский и боярин Салтыков, то на другой оказались Голицыны, Воротынские, Одоевские, деятельные патриоты. В-третьих, как Гермоген мог ждать от тех же Мстиславского и Салтыкова, что они станут защищать от Сигизмунда церковную недвижимость после их требования во всем покориться воле того же Сигизмунда? Почему, ради чего они стали бы защищать от своего государя земли Патриаршего дома? Никакой логики.

Соображение ученого, согласно которому Гермоген «всегда поступал с редкостной прямотой», даже во вред себе, а потому не стал бы лгать Сигизмунду, наивно. Откуда нам известно о «редкостной прямоте» патриарха? Из его открытых укоризн Шуйскому в ошибках и бездеятельности? Тут видна, скорее, твердость нрава: царь поступает неверно, надо повернуть его в правильную сторону, а если потребуется — нажать! Гермоген — чрезвычайно опытный политик, сторонник жестких мер (судя по его казанскому опыту «вразумления» новокрещенов). К нему пришли и сказали: поклонись Сигизмунду, он отказался; вскоре от Сигизмунда же пришло письмо: «Ждите Владислава!» — а он уже начал поднимать земское дело. Как было отвечать? «Извините, лимит ожидания исчерпан, я решил поднять против вас города, ваше величество?!» Так поступил бы не просто «прямой человек», а откровенный глупец. И странно видеть, как советский ученый пытается приписать церковному иерарху XVII века точь-в-точь такую степень безгрешности, какая обеспечит его гипотезам правдоподобие. Дореволюционный историк Кедров предложил близкие по смыслу контраргументы: первосвятитель старался избегнуть огласки своих действий и намерений; поэтому «нельзя серьезно ссылаться на грамоту Гермогена и русских людей Сигизмунду от последних чисел декабря 1610 года, где патриарх благодарит короля за обещание дать Владислава. Мы знаем, что Сигизмунду посылались грамоты с именем Гермогена в их начале, но без его подписи в конце. С другой стороны — самая эта грамота не что иное как деликатная отписка на деликатное сообщение Сигизмунда о том, что он дает сына Владислава на царство. Официально так оно и было; и после поляки говорили, что Сигизмунд никогда не отказывался от дачи королевича, но… за кулисами действовала совсем другая политика, с которой и приходилось бороться Гермогену». Ничего деликатного в обоих письмах нет. Кедров подобрал абсолютно неверный эпитет. Но в остальном он прав: огласка имела бы гибельные последствия^{352}.

Ляпунов нигде не написал, что имеет патриаршую грамоту, а упоминал одно лишь благословение Гермогена? Но Ляпунов точно так же никогда не заявлял и того, что подобной грамоты у него нет.

Русские дипломаты признали в посланиях, представленных Гонсевским, фальсификат? Но во время переговоров 1615 года, хотелось бы напомнить, Гонсевский предъявил грамоту из Нижнего Новгорода, до которого поляки не добрались, а в ней призыв к восстанию выражен вполне ясно. Сфальсифицировать ее полякам было бы, мягко говоря, затруднительно. Скрынников о ней даже не упоминает.

Итак, платформа Р.Г. Скрынникова, взятая в целом, сколько-нибудь серьезной аргументации под собой не имеет.

Однако влияние на историческую литературу, которая возникла позднее, эта платформа оказала.

Так, например, те же аргументы повторил и А.П. Богданов в большом биографическом очерке, посвященном Гермогену. Целую главу отдал он «загадке патриарших грамот». Историк считает, что с момента отъезда Жолкевского «патриарх явно потерял способность влиять на политические решения». Однако во второй половине декабря 1610-го — начале 1611 года слово Гермогена обрело особое звучание, поскольку Россия осталась «безгосударна». Патриарх не прекращал проповеди даже «в полупустом соборе, утверждая все то же: если Владислав “не будет единогласен веры нашея — несть нам царь; но верен — да будет нам владыка и царь”»^{353}. Но он не возбуждал народного движения грамотами; массовое народное движение само поднялось. Переписывая и пересылая друг другу грамоты, «участники патриотических ополчений первоначально лукавили, ссылаясь на волю патриарха». Из рассуждений А.П. Богданова следует: призывы Гермогена возникли из страстного желания первых, еще робеющих участников восстания опереться на авторитет главы Церкви. Лишь летом 1611 года патриарх, наконец, взял в руки перо: «Гермоген, не призывавший паству к борьбе… но лишь служивший примером стойкого непризнания поражения своей страны, выступил… с воззванием в Нижний, Казань, во все полки и города. Патриарх не нарушил своей линии и ни словом не упомянул ни интервентов, ни бояр-изменников, против которых народ поднялся не по его указанию, а сделав свои выводы из ситуации. Но он был весьма обеспокоен целостностью ополчения после смерти Ляпунова, в частности тем, что претендентом на престол мог стать сын Марины Мнишек… Этой грамотой… патриарх впервые и единственный раз официально признавал, что народ сделал правильный вывод из его рефреном звучавшей проповеди: коли крестится Владислав — будет нам царь, коли нет — не будет нам царем. Признал, что народное восстание было законным и справедливым»^{354}.

Для Богданова важно в первую очередь свидетельство «Нового летописца», где патриарх, беседуя с Салтыковым, отрицает, что писал какие-либо грамоты Ляпунову и прочим земским воеводам.

Но что такое «Новый летописец»? Сочинение весьма позднее. В него, конечно, вошли материалы, современные Смуте, даже, быть может, сам Гермоген вел летописные заметки, позднее вошедшие в него. Но окончательная редакция памятника появилась около 1630 (!) года, она имела официальный характер и родилась в придворных кругах, скорее всего, среди приближенных патриарха Филарета^{355}.[87] А в переговорах с Речью Посполитой московское правительство заявило крайне жесткую точку зрения: во всем виноваты сами поляки, безоглядно и бездумно производившие насилия в Москве, да еще напрасно предавшие Гермогена мучениям; изгнание их — закономерный итог бесчинств гарнизона, а также вероломного поведения Сигизмунда III^{356}. Какой же может быть заговор? Какое восстание? И какой из патриарха подпольщик, если он — мученик? Соответственно, и формулировки бесед Гермогена с пособниками поляков были приведены к «правильному», то есть «официальному» виду. «Живые» сцены из «Нового летописца» — итог долгой, вдумчивой редактуры первоначального текста.

Гораздо осторожнее и основательнее в своих суждениях другой современный историк, В.Н. Козляков. Для него важно мнение дореволюционного специалиста Л.М. Сухотина, в сущности, отказавшего Гермогену в сколько-нибудь значимой роли при рождении земского движения. Однако сам Козляков придерживается более мягкой позиции. По его мнению, после проповеди патриарха, направленной против крестоцелования на имя польского короля, «…началась рассылка патриарших обращений по городам — с тем, чтобы там добивались твердого исполнения прежнего договора. Все это происходило “перед Николиным днем”, то есть ранее 6 декабря 1610 года…»^{357}. В этом еще нельзя усмотреть прямого, явного воззвания собирать полки, идти к Москве, бить поляков и т. п. Гермоген повлиял на умы «словом правды среди моря лжи», дал духовную опору многим людям, в том числе и Ляпунову, — это не вызывает сомнений. Но Козляков почитает за благо воздержаться от окончательного заключения о каком-либо призыве патриарха к Ляпунову насчет организации земского ополчения уже в декабре 1610 года. «Было бы ошибочным приписывать главе Церкви какие-то конкретные шаги в этом направлении…» — пишет он^{358}.