Возможно, дело в том, что Иов, до того, как он сделался главой Церкви, прошел долгую школу, возглавляя столичные монастыри. Он очень долго жил рядом с царским двором при Иване Грозном. Видел казни духовных лиц, посеченных царем во множестве. Привык чуять грозу над собой. А возможно, мягкость и незлобивость его характера имели природный источник. Но приняв их как стиль, подражая Иову, духовенство московское не всегда принимало и внутреннюю чистоту Иова как духовный образец для себя. Сам-то Иов при Самозванце не солгал, не покорился неведомому злодею, остался чист; да кто держался крепко своего патриарха?

До Иова на Московской кафедре бывали несгибаемые «провинциалы», не боявшиеся обличить за тяжкий грех хоть самого царя. Святой Филипп, у которого за спиной стояла иная школа иночества — соловецкая, непостижимо тяжкая; «премудрый грамматик» Дионисий, проходивший древнюю хутынскую школу. Эти вели себя смело, прямо, а потом платили за свои слова дорого. Филипп — жизнью, Дионисий — саном и свободой.

Из Казани явился новый «провинциал». Он хоть с юных лет и не вбирал душою монашескую науку, зато при каких обстоятельствах служил! Бывший казак, белец на земле, сто раз умытой кровью, гневной к кресту Христову, неласковой к слугам его! Где ему навыкать обходительным манерам? В храме на торгу? В скитаниях казачьих? В бедных монастырьках на краю русской ойкумены? Он там учился решительности, твердости, умению смотреть гибели своей в самые очи, но дела не бросать. С тем и пришел на Патриарший двор. К тому времени поздновато ему было менять нрав — стоя одной ногой в гробу. Конечно, легко оказалось Гермогену прослыть среди московского духовенства сущим грубияном! Как же, говорит государю то, что думает и прямо теми самыми словами! Да еще этим своим казачьим голосом! Ну, невидаль… никакого ласкательства. Долго ли протянет на кафедре?

Шептали ему в уши дурное о государе Василии Ивановиче? Наверное. Впрочем, и без шептунов Гермоген знал о царе много скверного.

Стоит напомнить: тот был когда-то главной следственной комиссии по делу почившего в Бозе царевича Дмитрия. Именно он вынес тогда заключение о «несчастном случае». При Самозванце пытался было обличать — какой же тот Дмитрий Иванович, если окровавленное тело мальчика, ушедшего из жизни полтора десятилетия назад, давно легло в гроб! Василий Иванович много времени провел тогда в Угличе, видел труп царевича, знал правду. Лжедмитрий I за эту правду хотел казнить его, на плаху привел, но потом отпустил, заставив отречься от обличительных слов. Взойдя на престол, Василий Шуйский заговорил иначе — так, как говорят люди, не опасающиеся за свою жизнь и жизни родичей. Во всеуслышание прозвучала официальная версия: царевич пострадал от убийц, посланных Годуновыми.

Вот она и правда об углицком деле.

Эта правда легла в основу канонизации невинноубиенного царевича Димитрия Иоанновича.

Лжив царь Василий Шуйский? Да. Знал об этом патриарх Гермоген? Да. Об этом уже говорилось выше, остается лишь повторить сказанное.

Точно также, как знал святитель об испорченности человеческой натуры, искаженной, загрязненной в мире, где между праведностью и грехом всегда можно выбрать грех. Точно так же, как знал он и о том, что нет безгрешных людей власти… и о том, что каждая душа, пусть даже она страшно искалечена грехом, все-таки может быть спасена.

Царь Василий Иванович был для патриарха одной из овечек в «стадце словесном» — пастве. Пусть очень сильной, очень могущественной, но всё же овечкой. В делах государственных патриарх обязан был покоряться, но отнюдь не в нравственных. Как пастырь, Гермоген мог в этой овечке распрямлять искривленное, чистить запачканное, а также давать духовный совет в делах великой важности.

Он этим и занимался. Спорил с царем, когда считал, что тот совершает роковые ошибки, — как, например, в случае со Лжедмитрием II, коему поздновато начали всерьез давать отпор. Обличал желание государя поскорее возлечь на брачном ложе с юной красавицей, забыв о мятежах, сотрясающих державу, — как понимал череду обстоятельств сам Гермоген. Эти поступки святителя ясно отражены в других источниках.

По ним видно: у патриарха нашлись предлоги для острых разговоров с царем безо всяких «шептунов»! Активность патриарха вряд ли понравилась вельможам: они-то ведь успели привыкнуть к великой кротости Иова, а за нею — к чрезмерной уступчивости Игнатия. Суровость Гермогена оказалась для знати большой неожиданностью. Вот и ось конфликта между главой Церкви и «прелестниками» вокруг трона, о коих сообщает второй текст.

Автор пассажа в Хронографе, наполненного раздражением против Гермогена, намекает на вину святителя в падении Василия Ивановича. Не прямо объявляет о ней, а именно намекает, впрочем, довольно прозрачно: «С царем Василием [Гермоген] всегда говорил грубо, а не благожелательно, ибо в душе носил огонь ненависти, зажженный наветами, и о коварстве супостатов никогда с отеческой любовью не совещался с царем, как тому быть подобало. Мятежники же сначала в удобный час царский венец попрали, а потом и святительскую красоту, надругавшись жестоко, обесчестили…» В сущности, речь идет о том, что патриарх, ведя недружелюбные речи с царем, подрывал власть последнего; а был бы помягче, авось и «мятежникам» тяжелее пришлось бы, когда они явились свергать монарха.

Тут видно ложное толкование роли Гермогена в судьбе Василия Шуйского. Трудно сказать, явилось ли оно плодом осознанного старания или представляет собой плод слабой информированности. Но итог один: суть отношений между царем и первоиерархом передана искаженно.

Выше цитировались грамоты Гермогена с воззваниями в пользу царя и против его врагов. Когда народ принимался бунтовать в самой столице, патриарх — худо ли, хорошо ли он лично относился к государю — принародно всегда становился на его сторону. Так происходило до последней крайности, до того дня, когда Шуйский безнадежно пал и заговорщики попытались сделать его монахом. И тут ведь Гермоген вмешался, запретив считать царя иноком. Каждый шаг патриарха, многое множество раз поддерживавшего Василия Ивановича, прочитывается по летописям и документам того времени. Тут нет никаких сомнений.

Все годы царствования Василия Шуйского Гермоген являлся самой надежной его опорой.

Остается констатировать: в этом пункте хулитель Гермогена либо жестоко ошибается, либо возводит напраслину на святителя.

Следующий пункт — тяжелый характер Гермогена: немилосердие, нежелание прощать, неумение отличить дурных людей от хороших, склонность прислушиваться к сплетням, доверять лукавым советчикам…

Опустим вопрос о том, до какой степени подобная оценка субъективна. Забудем на минуту о том, что второй, сочувствующий святителю автор нарисовал принципиально другую картину, чуть ли не прямо противоположную.

Поищем независимых свидетельств, подтверждающих или же опровергающих это мнение.

К 22 декабря 1606 года относится грамота патриарха митрополиту Казанскому и Свияжскому Ефрему. Суть дела вкратце такова: царю Василию Ивановичу подали челобитную свияжские дворяне, стрельцы, купцы и «черные люди» — жаловались, что тех, кто прельстился посулами болотниковцев и целовал крест «царевичу Дмитрею Углецкому», Ефрем «велел их отцем духовным запрещати и приношения к церквам Божьим у них имати не велел». Иными словами, Ефрем проявил строгость к своей пастве, наставлял ее не изменять законному государю, вразумлял доступными средствами. Позднее свияжские жители повинились, царь и патриарх простили их. Об этом Гермоген говорит прямо, однозначно: «И великий государь… по своему царскому милосердому обычаю и по нашему прошению их пожаловал, вины их отдал; да и мы их також соборне простили и разрешили». Теперь же Гермоген говорит митрополиту Казанскому: «Тебя же, со всем освященным собором, яко доблественного пастыря… благословляем… и похваляем за усердие твое, то не попутаешь словесному стаду паствы твоея путем погибели идти…» То есть одобряет за твердость, проявленную в мерах вразумления. Но затем велит свияжан «простить и разрешить» и «приношения» принимать от них «по прежнему». Далее он пишет: «Да и в Казани бы еси оберегал от той Смуты накрепко, чтобы люди Божий не погибали душою и телом, да смотрил бы еси и над попы накрепко, чтоб в них воровства не было; а больше всех смотри над Софейским, да над Покровским, да над Ирининским; только оне не переменят своих обычаев, и им в попех не быти»^{198}. Как видно, недавно оставив Казанскую кафедру, Гермоген все еще помнил, от кого из священников можно ожидать лиха, а кто смирен и к шатости не склонен.