Евграфыч. Ты, получается, знаешь меня? Прокофьев. А кто же в Одуеве тебя не знает? Евграфыч. И то верно. Меня здесь все знают. А умру, никто не заметит. Прокофьев. А как же эликсир? Ты это брось, Евграфыч. Вот увидишь: вы вдвоем всех переживете.
Евграфыч. Это с кем же? Прокофьев. А вот с этим дубом.
Евграфыч. Голос мне твой, мил человек, вроде бы и знаком, а не припомню. Да и не видел я тебя никогда прежде здесь с метлой. Прокофьев. (Начинает декламировать). "Бульвар сделали, а не гуляют. Гуляют только по праздникам, и то один вид делают, что гуляют..." Евграфыч. (Вскакивает со скамьи). Николай Михайлович! (Долго трясет ему руку. Вытирает слезы).
Прокофьев. Ну, что ты, отец, что ты. Садись, я тебя ругать сейчас буду. (Усаживает Евграфыча, а сам садится рядом). Евграфыч. Вернулся... Слушай, Михалыч, а я ведь до сих пор свою роль не забыл. Прокофьев. Я погляжу, ты с Кулигиным одним целым стал. Сидишь, философствуешь, а мусора вокруг... Пятнадцать лет назад порядка больше было. Евграфыч. Это ты правильно заметил. И про Кулигина в точку: и от него и от меня ничего не зависит.
Прокофьев. А люди? Евграфыч. А что люди? Они деньги зарабатывают. Вот сейчас какого-то немца в гости ждут. Инвестор называется. Ильин его привозит - об этом вчера наша брехаловка писала.
Прокофьев. Кто? Евграфыч. Газета наша местная. Раньше называлась "Ленинский путь", теперь "Одуевские вести". В каждом номере - на первой странице портрет Портнова. Отец благодетель! Люди... Закусочную снесли, хоть кто бы пикнул. Говорят, в ней раньше корчма была, сам Михаил Юрьевич Лермонтов, проезжая на Кавказ, откушивать здесь изволил.
Прокофьев. Да, такое не прощается. Евграфыч. Зато там сейчас, как его, супермаркет. Ильин на паях с Портновым построили. И, вообще, Николай Михайлович, ты только не обижайся. Прокофьев. Постараюсь.
Евграфыч. Я понимаю, ты шуткой ко мне претензии предъявляешь. А ты без шуток их предъяви другу своему, Самсонову. За что его бабу все уважают? Личность! Вот кого мэром ставить надо. Еще раньше Рощина была, царство ей небесное - личность! И заметь, обе женщины. А мужики? Прочти Петькины интервью с Портновым: "Леонид Игоревич, горожане с благодарность отмечают... Леонид Игоревич, разрешите поздравить вас..." Тьфу!
Прокофьев. Не ругай его, Евграфыч. Это горький хлеб. Евграфыч. Так не ел бы.
Прокофьев. Может ты и прав. Только ты тоже не обижайся. Смотрю я, у вас на свободе, свободы нет совсем: Самсонов без куска хлеба боится остаться, Портнов без должности, и ты - боишься...
Евграфыч. Ничего я не боюсь. Что-то ты путаешь. Прокофьев. А что же ты тогда на Самсонова всю ответственность перекладываешь? Когда закусочную рушили, наверное, здесь, у дуба монологи Кулигина произносил. Евграфыч. Как ты все перевернул. А что я мог сделать? Прокофьев. Предположим, закусочная была обречена... Евграфыч. Не предположим, а обречена.
Прокофьев. (Тихо). В тюрьме мне один добрый человек молитву написал. Я ее каждый день помногу раз твердил.
Евграфыч. Не поленись, прочти еще разок. Прокофьев. Господи! Дай мне душевный покой, чтобы принимать то, что я не могу изменить. Мужество, чтобы изменить то, что могу. И мудрость, чтобы всегда отличать одно от другого... Ты тоже личность, Евграфыч! Без тебя Одуев уже никогда не будет тем городом, который мы так любим. Но ты ошибся, когда решил, что можешь стать личностью только тогда, когда изобретешь свой эликсир... Вот, что я хотел тебе сказать.
Евграфыч. (Тоже тихо). Я хочу изменить то, что нельзя изменить? Прокофьев. А что можешь - не хочешь. Или боишься, оправдывая себя тем, что родился не в свое время.
Евграфыч. (Удивленно). Откуда знаешь? Прокофьев. (Будто не слыша вопроса). У меня закусочная не идет из головы, Евграфыч.
Евграфыч. Далась она тебе. Прокофьев. Неужели ты ничего не понял? Это же сакральный акт. Если хочешь, жертвоприношение.
Евграфыч. Чудно говоришь! И кого же принесли в жертву? Прокофьев. Тебя, меня, наш Одуев... (Взволновано). Тот дух, который жил здесь тысячи лет, и который старше этого дуба...
Евграфыч. Здесь русский дух, здесь Русью пахнет... Нет, Михалыч, загнул ты. Обидно конечно, но это же только закусочная. Прокофьев. Закусочная? А сколько видели, сколько слышали эти стены? Я будто воочию вижу, как в ожидании свежих лошадей здесь сидел Лермонтов. Сидел в окружении той России, которой уже никогда не будет. Гусары, мещане, крестьяне, сельские священники, титулярные советники. Менялись поколения, постоялый двор стал гостиным двором, потом трактиром, чайной, и уж после этого - закусочной... Евграфыч. Постой, Николай Михайлович, я все понимаю. Выразить не могу, но понимаю. Правильно, дух! Ты ведь не помнишь то время, а я еще застал. Ведь тогда пьянства не было: люди шли с работы, заходили в чайную, кто хотел - пил чай с баранками, а кто и рюмочку пропускал. Про жизнь говорили... чего только бывало не услышишь...
Прокофьев. ... Теперь там стоит супермаркет, где ты можешь купить бутылку водки и спокойно пойти домой, чтобы выпить ее у телевизора. Евграфыч. А еще раньше...
Прокофьев. Остановись, Евграфыч. О том, что было раньше, мы можем говорить часами. Давай лучше вспомним, что произошло совсем недавно. У нашего краеведа Белова было очень сильное желание написать гневное письмо и собрать подписи, чтобы не трогали закусочную. Все-таки памятник архитектуры. Но потом он вспомнил, что Самсонов все равно ничего не опубликует, да и Портнов нет-нет, да и подкинет денег на музей. Самсонов ждал писем от народа, приходя домой, ругался: говорил, что сейчас никому ничего не надо. А сам ничего не написал. Но сдается мне, что самый эффектный замысел был у тебя. Евграфыч. Точно. Хотел придти к закусочной и лечь под бульдозер. А потом представил, как это будет выглядеть со стороны. Глупо. И смешно. (Встает). Сейчас мы могли бы пойти туда и отметить твое возвращение... Прокофьев. Ладно. Пойду работать. Я был рад тебя увидеть, Евграфыч. Но - метла зовет. (Уходит).
Евграфыч. Русский дух, русский дух. А может, он еще у нас остался - дух этот. Я понимаю, Михалыч, ты припугнуть меня решил. (Поднимается). Нет, одним супермаркетом нас не возьмешь. (Дубу). Ты, старик, и не такое видел. А то супермаркет! (Уходя). Хотя... жалко закусочную.
Картина третья.
Тот же сквер, но в другой его части. Прокофьев вновь орудует метлой. Приближаясь к нему, идут два человека. Это Портнов и Ильин. Ильин. Смотри, Леонид Игоревич, еще метут. Через час немцы приезжают, а вы еще марафет наводите. Куда это годится?
Портнов. Тебе легко говорить. За всем приходится самому смотреть. Чуть что упустишь...
Ильин. (Перебивает). Извини, Леонид Игоревич, но это твои проблемы. Я же не рассказываю, чего мне стоило к вам этих ребят привезти. Они серьезные люди, понимаешь? Водкой и икрой здесь не обойдешься. И если кроме этого сквера вам гостей вести некуда, так вылизывайте его. Или и на это уже денег нет? Портнов. Приму к сведению, Виталий Сергеевич. (Подходят к Прокофьеву. Портнов, не поздоровавшись, обращается к нему). Давай шустрее, браток. Чтоб через десять минут здесь все блестело. Ты меня понял? (Собирается вести Ильина дальше, но вдруг оборачивается). Слушай, браток, ты новенький, что ли? Не припомню я тебя. Хотя лицо вроде знакомо... Прокофьев. Ты?!
При этих словах ушедший вперед Ильин вздрагивает и останавливается. Прокофьев. (Продолжая). Я.
Портнов. Вернулся, значит? Ты остановись, я с тобой разговариваю. Прокофьев. Так ведь через десять минут все должно блестеть.
Портнов. Ты смотри, а гонору не поубавилось. (Ильину). Виталий Сергеевич, не узнаешь? Твой знакомец. Режиссер - постановщик, япона мать. У другого не хватило бы совести вернуться туда, где людям столько горя принес, а этот... Ильин. Леонид Игоревич.
Портнов. Подожди, Виталий Сергеевич, сейчас пойдем. Только скажу этому подлецу пару ласковых. (Подходит вплотную к Прокофьеву). Слушай меня и запоминай. Даю тебе три, нет, два дня, чтобы ты из моего города убрался. Ты оценил мое великодушие, подонок? Если через два дня я узнаю... Прокофьев. (Прекращает мести). Не узнаешь.
