– Нельзя же так, – Азов укоризненно посмотрел на меня. – Если появилось ощущение, что где-то что-то не так – надо реагировать.

– Я с этим ощущением последние лет пятнадцать живу, – вяло защищался я, щелкая зажигалкой. – Это для меня привычное и родное чувство. У меня всегда где-то что-то не так. Вот, например – зажигалка не работает. Чиркать – чиркает, искру сыплет, а огня нету.

– Не передергивай, – мне погрозили пальцем, мне дали понять, что я не прав, и поднесли огня. – Я про самочувствие. А если бы «скорая» не успела? А если бы дежурный врач был пьян?

– Так он и был пьян, – сообщил Азову я, с наслаждением затягиваясь сигаретой. – Мне Шелестова рассказывала. При этом даже в таком состоянии он все сделал так, как надо. Нет, какие у нас на Руси люди талантливые есть! Если ей верить, то этот эскулап все мои кишки в таз вывалил, перед тем оттуда что-то выплеснув, вроде как сгущенку с вареньем. Он до того, как меня привезли, в это дело батон нарезной макал и его, стало быть, кушал. Ужинал, стало быть. Так вот – промыл он требуху мою, обратно в живот мне её засунул и цыганской иглой все это дело зашил.

– Врет, – заверил меня Азов. – Кого ты слушаешь? Нет, в дремучие времена так и поступали, но сейчас, при нынешнем состоянии медицины даже в провинции… Врет. Но ты всё равно ей спасибо скажи. Пока все орали, махали руками и хлопали глазами, она хоть что-то делала. Если быть более точным – охрану позвала, а те уже тебя подхватили и сюда привезли.

Ну, в принципе, да – так все и было, правда, сам я этого не помнил совершенно. После третьего приступа боли меня так скрутило, что я сознание потерял, потому все происходящее знал только из устных рассказов очевидцев.

Наиболее толковым оказался рассказ Жилина, он был лишен эмоциональных воплей Вики: «А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а-а! Я думала, что уже все! А-а-а-а-а-а-а!», флегматичности Петровича: «Надо же, ты все-таки не помер» и парадоксальности Шелестовой: «На руках своих, вот этих вот, пять километров вас тащила по шоссе, пока попутную полуторку не поймала. Каблуки – сломала, два ногтя – сломала. Неужели мне за все это не полагается три оплачиваемых выходных дня?».

Так вот – судя по тому, что мне рассказал Сергей, все было не так уж и жутко, хотя и наводило на те мысли, которые он сразу же высказал вслух.

Я повалился на снег, сипя и выкатывая глаза, причем еще и с пеной на губах. Он, понятное дело, подумал, что это яд. Нет, не посмотри он накануне полсезона сериала про Борджиа, может, оно бы и обошлось. Но тут одно наложилось на другое, и Жилин заорал:

– Яд! Это яд! «Скорую»! И воды, ему надо воды!

Собственно, это было последним, что я помнил, после этого мне совсем заплохело и мое сознание милосердно отключилось. Азов был прав – не обратил я внимания на признаки того, что все неладно, а точнее на то, что у меня живот с завидной периодичностью и увеличивающейся интенсивностью побаливал в последние дни.

А события развивались дальше.

Увидев, что меня выгнуло дугой, а после я и вовсе затих, Вика впала в панику, совмещенную с истерикой. Она начала бить меня по лицу и орать что-то вроде:

– Не имеешь права! Как ты можешь так со мной поступать!

Остальные члены редакции тоже были в шоке, но никто ничего не делал. И совсем уж оторопели подруги Шелестовой, ранее упомянутые ей Лера Волкова и Наташка, дамы симпатичные, раскованные и незамужние. Они ждали веселья, танцев и флирта разной степени тяжести, а вместо этого получили человека, который валяется на снегу и вроде как помирает.

Кстати – вот чьи голоса я слышал перед тем, как отключиться. Я, помню, еще удивился – кто это?

Вот и вышло, что реально среагировали только двое – Серега, который пару раз мощно мне пробил в грудную клетку, чтобы завести сердце, которое и без него не думало останавливаться, и Шелестова, которая своевременно побежала за охраной.

Охранники тоже не поняли в чем дело, подумали, как и Жилин, что это яд, подхватили меня на руки и отвезли в ближайшую больницу, где дежурный хирург, осмотрев меня, сказал им:

– Какой в п…у яд? Перитонит у него. Сдается мне, из-за перфорации аппендикса или дивертикула, но это вскрытие покажет. А ну, валите все в коридор. Лена, операционную готовь. Может, повезет ему еще, может, не потеряно время.

Время оказалось не потеряно, и я выжил, при этом даже не натерпевшись страха, поскольку из обморока я плавно перешел в анестетический сон, и в результате осознал себя в этом мире только к вечеру следующего дня.

Нет, был еще всплеск сознания, в котором кто-то спрашивал меня: «Слышишь? Слышишь? Сколько пальцев?», и я ему даже что-то отвечал, но уверенности в том, что это случилось на самом деле, у меня не было.

Пробуждение оказалось очень неприятным. Болело все, а особенно низ живота, глаза смотрели в белый потолок, хотелось пить, кружилась голова, да еще и рядом кто-то то ли храпел, то ли хрипел, причем, судя по всему, не во сне, а покидая этот мир.

И рядом никого, кто бы объяснил – что вообще происходит?

– Люди, – просипел я. – Человеки. Есть тут кто?

– Есть, – подтвердил грудной женский голос, и в поле моего зрения показалось лицо немолодой, но очень миловидной женщины, одетой в белый халат. – Очнулся?

– Видимо, – с сомнением ответил я. – Пить хочу. А где я?

– В больнице, – сообщила мне женщина. – В реанимации. Пить сейчас дам, только немного, а то тебя стошнить может.

– Стошнить меня и без воды может, – заверил ее я. – Очень меня штормит.

– Лучше не надо, – попросила меня женщина.

– Как пойдет, – не стал ее обнадеживать я, и с наслаждением глотнул теплой воды из носика чайничка-поилки, который она уже поднесла к моему рту.

Напившись, я облегченно вздохнул – одной проблемой стало меньше.

– А это кто там так жутко хрипит? – решил для начала узнать я.

– Иванко отходит, – без особого сожаления сказала женщина. – Бомж местный, можно сказать – достопримечательность. Надоел всем – сил нет, прости господи, ведь в каждой бочке затычка. И ведь что примечательно – и на этот раз выкарабкается, у него ведь как у кошки, девять жизней. Какую дрянь только не лакает – и все ему ничего. В худшем случае сюда попадает, пару дней несет всякий бред, а после снова на волю, политуру пить. Но в этот раз переборщил, – стеклоомыватель – это не шутки.

– Ыга, – сообщил Иванко, видимо, услышав свое имя. – Ыга! Бу-бу!

– Вот и весь его словарный запас, – констатировала женщина. – Раньше-то он поговорливей был, много всякой чуши нес, но в последнее время он совсем отупел. Да угомонись ты, халамидник!

Бомж Иванко хрюкнул, шумно, с присвистом, испортил воздух и снова то ли захрипел, то ли захрапел.

– Эва как. – Я загрустил, предвидя веселую ночь в соседстве с бомжом Иванко, несущим всякий бред. – А никак нельзя сделать так, чтобы или его куда-то увезли, или меня? Я человек широких взглядов, но бомж – это перебор. У него, наверное, и вши есть.

– А куда? – развела руками женщина. – Врач сказал – в реанимацию, значит – в реанимацию. Терпи. Я же терплю.

И мне пришлось всю ночь терпеть бомжа Иванко, который и в самом деле то нес какой-то бессвязный бред, то начинал петь песни, то шумно и затейливо пускал злого духа. И, скажу честно, когда он к рассвету наконец затих, я даже испытал чувство радости – так он меня достал. Это не по-христиански, но, с другой стороны – помести в такие условия служителя церкви, и кто знает, что у него со смирением будет. К тому же еще неизвестно – помер неугомонный бомжара или нет? Впрочем – наплевать мне на него, главное – тишина настала. А к его вони я вроде как уже и принюхался.

Утро вышло повеселее, чем ночь. Для начала появился главврач больницы, который был со мной очень любезен, Попутно он возмутился тем, что Иванко, таки оказавшийся живым, до сих пор тут, а не отправлен пинком за порог больницы, и под конец велел перевести меня в отдельную палату, где я с чувством глубокой радости узрел Азова, держащего в руках авоську с апельсинами.