Стальной гигант стоял на рейде, внушая растерянность и страх одним, другим - надежду и беззаветную смелость и веру в то, что начинается новая жизнь, победоносная и гордая, и провозвестником этой новой жизни является этот грозный гигант, с безумной отвагой поднявший пламенное знамя восстания. Огромные толпы народа, как лава, потекли вниз, в порт, чтобы быть поближе к недвижно стоявшему броненосцу, даже попасть на него и лично убедиться, что он непобедим не только благодаря своему вооружению, но и духу освобождения, охватившему моряков.

В конце Нового мола, в палатке, сделанной из паруса, лежал труп матроса, убитого на "Потемкине" старшим офицером.

Это окровавленное тело выставлено было, как знамя восстания, призывавшее всех к борьбе и отмщению. Его охраняло всего несколько человек товарищей с броненосца. Но охраны и не требовалось. Те, кто готовы были растоптать это простреленное знамя, они не смели сюда показаться. Жерла грозных пушек с броненосца в несколько минут могли превратить город в кучу сора.

Те же, кто подходил сюда, протискиваясь сквозь огромную толпу, с удивлением и благоговением глядели в мертвые неподвижные черты человека, осмелившегося прямо взглянуть в глаза своему начальству и от лица товарищей заявить, что они не желают больше издевательства над собою, как не желают есть тухлое червивое мясо.

Тысячи человек как бы искали в этих неподвижных чертах разгадки той тайны, которая отделяла нынешний день от завтрашнего. Но резкие и точные черты загорелого молодого лица не могли дать ответа на этот вопрос. Он только ясно и вразумительно говорил:

{158} - Я сделал свое. Я честно исполнил то, что считал своим долгом. Я отдал бескорыстно свою жизнь за то, что считал правдой. Слава тому, кто сделает больше!

И толпа, приливая и отливая от этой палатки, не смела здесь говорить громко, боясь оскорбить покой, который витал над трупом.

Зато вокруг этой палатки она шумела и клокотала, как возмущенная и негодующая стихия.

Бочки, дрова и всякий хлам служили трибунами для ораторов. Они вскакивали на эти возвышения, приподнимались сотнями рук и с горящими глазами, с бледнеющими от страстного порыва лицами бросали в толпу огненные слова. Говорили девушки, женщины, рабочие, старики. Речи падали в толпу и еще больше поднимали ее возбуждение и жажду борьбы и подвигов. Но никто не знал, что именно нужно делать, куда идти, на что устремить свою стихийную энергию.

Маленькие лодочки и катера сновали около броненосца, приближались к нему и отходили снова, бессильные и жалкие, как чайки, с протяжными стонами носившиеся вокруг над водою. Они казались так ничтожны перед ним, что, очевидно, нечего было надеяться на их помощь.

Толпа все притекала сверху из города, синевшего в солнечном свете, окутанного пылью и дымом, который придавал ему призрачный и ненадежный вид.

- Товарищи! Товарищи! звучали голоса всюду, где была толпа, и это слово не казалось здесь пустым звуком. Все действительно чувствовали себя товарищами.

- "Все за одного-один за всех!"

- Товарищи!

Я обернулся в сотый раз на этот призыв и увидел молоденькую девушку с курчавыми черными волосами, с большими глубокими глазами на красивом бледном лице, которые еще больше казались от переполнявшего их чувства.

- Товарищи! Совершилось событие, которое сильнее всяких слов говорит о том, что русский народ пробудился и понял, что ему надо делать, куда идти. До сих пор, товарищи, одиноко, по терниям и острым камням шли наши борцы за родину к свету и справедливости. Дo сих пор они, как древние христиане в катакомбах, в подпольях и подвалах должны {159} были скрываться от преследователей и угнетателей своей родины, чтобы зажечь там свои светильники и понести их во тьму, окутавшую народ. Теперь им некого бояться. Сила, которая грозила им из руки угнетателей, вон та сила! - почти пронзительно крикнула она голосом, в котором зазвенели слезы восторга и вдохновения. - Эта сила на нашей стороне, так как она поняла теперь, кто ее друзья и кто враги!

- Не слушай жидовку!-остановил ее речь грубый, хриплый голос с бешеной злобой.- Бей жидов! Высокий человек с большой бородой, портовой стражник, рванулся к девушке с поднятыми кулаками, но прямо перед его лицом блеснул ствол револьвера, звякнул выстрел, и большое тело, взмахнув руками и постояв одно мгновение на месте в какой-то неестественной позе, рухнуло на землю.

Но среди толпы рабочих и горожан были и еще фигуры, которые, не приставая ни к одной группе, а только нюхая воздух, как крысы, сновали туда и сюда, собираясь иногда в кучки, шепчась о чем-то и опять рассыпаясь во все стороны. Их сразу можно было отличить не только от городских рабочих, но и от портовых. Одетые в рубища, с испитыми, дергающимися лицами, с развинченными движениями и беспокойно шмыгающими глазами, они казались какими-то грязными пятнами на этом пестром и ярком фоне.

В обычные дни их нередко можно было встретить в городе протягивающими руку за подаянием и хриплым пропойным голосом просящими на похмелье. Но теперь, несмотря на обилие толпы, и полное отсутствие полиции, они не просили милостыни. Предвиделась более серьёзная добыча. Надо было только дождаться ночи.

Между тем, скоро стало известно в порту, что спуск с Николаевского бульвара занят солдатами, и что в порт оттуда никого уже не пускают. Напуганная этим сообщением, боясь остаться запертой в ловушку, часть публики бросилась назад в город.

Все банки, заводы, магазины, даже пекарни - бастовали. Чего не удалось добиться накануне, свершилось на другой день, и кровавые жертвы 14 июня были смыты буйным приливом, неожиданно хлынувшим с моря.

{160} О "Потемкине" ходили самые невероятные слухи, и всему готовы были верить, так как самое невероятное из всего, что можно было выдумать, было здесь у всех перед глазами.

15 июня возбуждение не только не уменьшилось, а, кажется, выросло еще более.

Проходя по Гаванной улице, я встретил странную похоронную процессию. Запыленные матросы, всего человек восемь - десять, шли за гробом, поставленным на дроги. Некоторые матросы были одеты в матросские куртки, а один из них был в желтом замазанном дождевике. Позади этой странной процессии ехала карета, а в ней за стеклами виднелись какие-то совсем чужие этой компании физиономии и опять-таки - матросская куртка.

Процессия, очевидно, поднялась из Карантинной гавани. Пекло солнце, и по лицам матросов струился пот.

Это хоронили Вакулинчука...

Я сидел на четвертом этаже у своего знакомого на Нежинской улице, когда раздался оглушительный гул, как бы от взрыва.

Казалось, над головой пронеслось что-то с грозным свистом, и тут же невдалеке послышался звук удара. Явилось тотчас же подозрение, что это выстрел с "Потемкина".

Вскоре брошен был второй снаряд, который пробил стену на Бугаевке, так же, как и первый не причинив никому вреда.

Город охватила еще боле жестокая паника. Часов в восемь вечера мне сообщили, как слух, что в порту начался разгром и грабеж пакгаузов Р. О. П. и Т. и других.

То, что я предвидел ранее, глядя на фигуры оборванцев в порту, оправдалось. Началась другая история, позорившая и унижавшая первую. Грабители не остановятся ни перед чем, а пока дело касается частного имущества, а не казны, им нечего бояться кары.

И вот драгоценные товары стали безнаказанно расхищаться грабителями. В естественном ожидании я взглянул на небо, в ту сторону, где иногда среди бледных звезд, топя их в своем голубом блеске, вспыхивал сильный луч прожектора с броненосца. Долго ждать не пришлось. Медленно {161} пробиваясь сквозь тьму, на небо ложился кровавый отблеск зарева. В порту вспыхнул пожар. Ночь дышала огнем и ужасом.

В порту, где клокотало пламя, хищничали хулиганы и всякий сброд. Оттуда на извозчиках и подводах еще днем вывозились на глазах у всех товары. Жадность и дикость не пускали людей из этой огненной печи. Они разбивали бочки с дорогими винами и не только пили их, черпая картузами, шапками, руками, чем попало, - но и влезали в них, упиваясь до бесчувствия... Тонули, захлебывались, сгорали в вине.