Она сидела, как он оставил ее, на постельке Наденьки. – видно, что совсем забылась в своих мыслях. – если б не забыла в них обо всем, не осталась бы так сидеть, оправила бы постель своей барышни. – сидела, отшатнувшись на спинку кроватки, сложив руки на груди, закрыв глаза. – будто дремала. Бледность еще не совсем прошла, но дрожи уже не было: сложенные на груди руки тихо приподнимались и опускались от глубокого, но ровного дыхания. Можно было подумать, что она уснула; но она не спала: его шаги по ковру не были слышны, и он был еще далеко от нее; а она открыла глаза и встала, и по лицу разлилась краска. – «Я пришел за вами, Мери». - сказал он ласково, но не подходя к ней ближе, чтобы не испугать ее застенчивости, взяв за руку или приласкавши. – а если бы подойти, он приласкал бы ее, такая милая была она в своей застенчивости: – «Я пришел за вами, Мери. Идите ко мне.» – он повернулся и пошел из комнаты. Он прошел несколько комнат, и ему заметилось, что не слышно ее шагов, а им уже должно было быть слышным в этих комнатах, на паркете без ковров, он оглянулся: так, она не идет за ним. Он пришел опять в комнату дочери. Мери стояла на прежнем месте, как стояла, будто приросла к нему, а лицо то бледнело, то краснело. Он взял ее за руку: – «Пойдемте же, Мери». – «Нет», – прошептала она. – «Идите». - он подвинул ее за руку, она и не сопротивлялась и не двигалась сама, она машинально уступала его руке, которая подвигала ее; – «Вот так, Мери; идите же вперед, а я за вами». – Он провел ее несколько шагов за руку, подвинул вперед, а сам остался сзади. Она шла. – сначала нетвердыми шагами, как будто все против воли, и плечи ее были опущены, стан не выпрямлен, будто пригнетался, но постепенно он выпрямился, и поступь стала тверда, стала легка; он шел сзади. Она вошла в его кабинет. – «Сядьте на этот диван, Мери». - сказал он, затворяя за собою дверь. Она остановилась на его голос, но как шла через комнату, посредине, и обернулась. Лицо ее казалось спокойным, но горело, и грудь дышала ровно, но глубокими вдыханиями, и корсет бился, так стучало в него сердце. – так она стала и смотрела на него, как он подходил к ней. – глаза ее были широко раскрыты, блестели, но блеск их быстро померкал. Он подошел, взял ее за руку, подвести к дивану, усадить. – «Сядем, Мери», – глаза ее померкли, и губы раскрывались. – он повел ее; она сделала несколько шагов и остановилась: она не могла ступать и качалась, как опьянелая, ему все еще не казалось тут ничего особенного, он думал, это волнение робости. – робости перед признанием в каком-нибудь неосторожном поступке. – может быть, даже и тайном свидании: взрослая девушка, и не кокетничала; тем легче могла увлечься. Он обнял ее талью одною рукою. – не дать ей упасть: – «Не бойтесь, Мери: я защищу вас». - сказал он. Она быстро ослабевала, опускалась на его руку, глаза ее закрылись, на лице явилось выражение томного блаженства. – теперь уже нельзя было долее ошибаться в характере ее волнения; но он не мог покинуть ее, хоть уже и понимал, что его прикосновение распаляет ее: она не держалась на ногах, она падала. Он должен был взять ее на руки. Она трепетала на его руках, она вся обвилась вокруг него, и вся трепетала, и стонала: «Что со мною?.. Умираю… умираю, люблю…» – По залу мог пройти кто-нибудь. – услышал бы. Он понес ее в следующую комнату. – в свою спальную, положил ее на свою постель, – кроме было некуда: ни дивана, ни большого кресла. – опустил ее на свою постель, она продолжала конвульсивно биться, стискивая его, он боялся оторваться от нее, чтобы пароксизм не перешел в раздражение отчаяния. Он оставался, нагнувшись, не выпуская ее из рук, она целовала его, он должен был принимать ее поцелуи, сам поцеловать ее. – «Неужели я обесчещу ее?» – подумалось ему, потому что он чувствовал, что его мысли начинают путаться. Но она стала изнемогать, успокоиваться, и шептала: «Ах, какое блаженство! Я думала, что я умру! Какое наслаждение! Я не предчувствовала! Но и прежде я уже полюбила! Не думала о подарках, о нарядах, только о любви! Ах, я еще не знала, какое это блаженство!» – Она целовала его уже только ласково, ее руки опускались, он мог теперь уложить ее и осторожно высвободиться, и сел подле постели. Как ему теперь говорить с нею? Как разочаровывать ее? Но она лежала, закрыв глаза, в совершенном утомлении. Он был рад, что ему есть время собраться с мыслями. Но что, если она тут уснет? – И возвратится дядя. – это еще ничего: сесть в кабинете и запереть эту дверь; Иван Антоныч привык не требовать объяснений и не подумает искать племянницу: она там, в той половине дома, по обыкновению, ему не о чем думать. Но возвратятся m-me Lenoir и Наденька: у обеих первый вопрос: а где же наша Мери? – А Мери, кажется, уже задремала… Она дремала, но вдруг вскочила, подошла к зеркалу, оправила волоса.
– Я должна уйти. Ах, если бы вы знали, как я счастлива, что вы позволяете мне любить вас! – она покраснела, застыдилась.
– Я еще не любовник ваш, моя милая, добрая Мери. – Он чувствовал, что может влюбиться в нее, если отложит объяснение до другого времени. Когда он сидел подле ее постели и думал о том, как легче для нее разочаровать ее, он больше думал не об этом, а о том, как хороша она, и о том, что ее любовь к нему – не продажная, и у него мелькала мысль: «Если заснула, пусть спит. – и если б madame Lenoir вернулась и если б догадались, что Мери здесь. – тогда уже надобно было бы мне быть ее любовником». Он понял, что должен спешить, пока еще может разочаровать. – не ее только, а также и самого себя. – Милая моя Мери, мы с вами любим друг друга, но мы еще не любовник и любовница.
– Я знаю это, Виктор Львович. – сказала она и покраснела еще сильнее. – Я отдаю себя вам первому, Виктор Львович, но я не барышня. – простите меня, Виктор Львович, за то, что я наслушалась всего и в мыслях моих уж не было невинности; для вас я хотела бы быть невинная. Простите меня, что я не барышня. – Она говорила это со слезами. Против ее пароксизма он успел сохранять хладнокровие. – теперь вскочил обнять ее, но сделал над собой усилие и пошел к двери кабинета. – Перейдем туда, Мери, там, если и увидят вас, не беда.
Она приложила руку ко лбу. – закрыла лицо руками. – Виктор Львович, что вы сказали? – Там, если увидят меня не беда? Так надобно, чтоб они и не знали, что я люблю вас? Я не должна любить вас? Боже мой, боже мой! – Вот почему я еще не любовница ваша! А я думала, это потому, что я была слаба, что вы побоялись, чтоб я в самом деле не умерла, когда я и без того умирала! Боже мой, боже мой! – едва слышно шептала она. – Взвизгнула она, как будто разорвалась ее грудь: – Боже мой! – и убежала.
Он пожалел, что разочарование вышло так резко, что ему не удалось растолковать ей, почему ей следует оставаться скромною девушкою: тогда его отказ не показался бы ей обиден; – вероятно, не был бы и очень огорчителен, потому что, конечно, это ребяческое увлечение, и было бы довольно легко образумить ее. Но все-таки он был рад, что это кончилось так скоро, что миновала опасность забыть свою обязанность. Это была бы низость, отплатить за верную службу родных тем, чтобы обесчестить девушку, девушку, которой он должен быть опекуном. При первом случае он поговорит с нею, растолкует ей, что он не захотел быть ее любовником только потому, что желает ей добра.
За обедом он услышал от madame Lenoir, что Мери нездорова: медик был и говорит, что болезнь не важна, но что он предписал больной спокойствие. Больная ушла лежать в свою комнату. У нее была особенная комната, подле дядиной. Как идти туда? – подумал Виктор Львович. Нашел предлог сам увидеть медика, нашел случай вставить вопрос о Мери – и сам услышал, что болезнь не важна. И потом продолжал слышать это. Не для чего было нарушать осторожность. Пусть найдется удобный случай.
Случай нашелся, дней через пять, шесть. И раньше всегда можно бы найти такой же, потому что Иван Антоныч безусловно доверчив к честности своего господина. Но раньше удерживала мысль, что еще рано: Мери может быть еще слишком расстроена. Но теперь, вероятно, она в состоянии понимать. Он вошел к Ивану Антонычу, сказал, что хочет взглянуть на больную, посидеть с нею. Иван Антоныч проникся благодарностью за такое расположение, проводил Виктора Львовича к больной. Мери сидела; – дядя заметил, что она уже ходит, не только сидит; она сказала, что она лежала, но услышала голос Виктора Львовича и встала, но что, впрочем, это нисколько не утомит: она вовсе не так слаба. Дядя не преминул заметить, что теперь у нее румянца, кажется, больше, нежели было. Виктор Львович стал спрашивать о здоровье, о лекарствах, она отвечала, хорошо владея собою. Дядя присел по примеру Виктора Львовича; посидел минут пять; увидел, что Виктор Львович разговорился и, должно быть, засидится тут, поэтому отправился исполнять поручение, которое заблаговременно придумал Виктор Львович дать ему: – «Вы говорили, Виктор Львович, чтобы я ехал в двенадцатом часу, так вы меня извините, я поеду, а то будет поздно». - и преспокойно ушел.
