До Авесты в неторопливо пыхтящем поезде они добирались долгих полтора дня. Новое пристанище, что находилось в семи километрах от города, сперва показалось им каким-то гиблым местом. Лагерь, стоявший в глубине леса, был обнесен проволочным забором, а прямо посередине торчала какая-то заводская труба.

Их разместили в кирпичных бараках. Наверное, перенести эти перемены было бы легче, если бы настроение не подавлял суровый по сравнению с Готландом климат. В Авесте постоянно дул ветер, все было покрыто инеем, а солнце цвета переспелого апельсина показывалось разве что на минуты. Перед окнами была небольшая бетонированная площадка с торчащим из трещин бурьяном. Без сомнения, было в этой площадке какое-то утопическое очарование. На ней стоял длинный деревянный стол со скамьями – как на каком-нибудь хуторе в венгерской степи. По вечерам и больные, и выздоравливающие устраивались здесь, кутаясь в теплые одеяла.

Линдхольм добился даже, чтобы им присылали из Венгрии газеты, которые приходили обычно три раза в неделю, с двадцатидневной задержкой. Измятую, отпечатанную на дрянной бумаге газету венгры тут же разрывали на четыре части и группами, вися друг на друге, пожирали газетные новости. Над их головами плясала на ветру лампочка. Периодически в ее бледном свете они менялись страницами и, беззвучно шевеля губами, мысленно уносились в родные края.

В первый рейс отправляется восстановленный винтовой пароход с паровой машиной мощностью двести пятьдесят лошадиных сил.

В отеле “Геллерт” чествуют советского художника Герасимова.

Кечкемет получит от советских оккупационных властей триста пар волов.

В Сегеде пройдут велогонки.

Мартон Келети приступает к съемкам фильма “Учительница”.

Крохотное помещение рентгеновского кабинета ма-ло чем отличалось от того, что было в Лербру. Разница была только в том, что по потолку здесь убегала неизвестно куда длинная тонкая трещинка, которая показалась отцу символической, дающей ему основания на что-то надеяться.

В этом помещении отец снова прошел рентген. Пока делали снимки, он должен был много раз прижиматься худыми плечами и впалой грудью к холодному аппарату. Как и в Лербру, после каждого снимка раздавался тонкий свисток, а в конце процедуры, когда раздвинулись дверцы и в кабинку ворвался свет, отец точно так же вскинул руку к глазам. А напротив него, в защитном кожаном фартуке, точно так же, как и в Лербру, уже стоял Линдхольм.

Разбор новых снимков состоялся на следующий день. Мой отец, войдя в кабинет, сел на привычное место – на стул напротив письменного стола. И тут же подался назад, так что передние ножки стула оторвались от пола. Эту дурацкую привычку мой отец приобрел здесь, в Авесте. Он дал себе слово, что, когда речь зайдет о том, жить ему или умереть, он попытается уравновесить стул. Откинувшись назад, он, как какой-нибудь шаловливый ребенок, стал балансировать на задних ножках стула. Что, естественно, требовало безумной концентрации.

Линдхольм пристально посмотрел на отца:

– Удачные снимки. Четкие, хорошо поддаются анализу.

– Изменения?

– Порадовать вас не могу.

Хлоп. Стул под отцом опустился на передние ножки.

– Так что от поездки придется отказаться. К тому же мы теперь слишком далеко от Экшё. Я даже не знаю, сколько потребуется пересадок, чтобы туда добраться.

– Мне нужно всего три дня.

– У вас упорно держится предутренняя лихорадка. Нет, чудес не бывает.

– Но это важно не для меня. Моей двоюродной сестре очень плохо, у нее депрессия. Я должен спасти ей жизнь.

Линдхольм задумчиво посмотрел на отца.

К тому времени они с женой уже устроились на новом месте. Он решил пригласить отца к себе в гости: быть может, за дружеским семейным ужином удастся отговорить этого симпатичного, но упрямого молодого человека от его сумасшедшей затеи.

Квартира Линдхольмов была у железной дороги, и время от времени под окнами проносились составы. Мой отец, принарядившийся, в пиджаке с чужого плеча и при галстуке, чувствовал себя в этой непривычной одежде неловко. Разговор за столом не клеился, хотя с Мартой, женой главного врача, которую в Авесте определили к ним старшей сестрой, мой отец уже успел подружиться.

Хозяйка подала голубцы.

– Приготовлено исключительно ради вас, – заправляя за ворот салфетку, сказал Линдхольм. – Венгерское блюдо, насколько я знаю.

Мимо окон со свистом промчался поезд.

– Одно из моих любимых, – сказал отец в наступившей опять тишине.

Он отломил себе хлеба и стал аккуратно собирать со скатерти крошки. Марта хлопнула его по руке:

– Если вы пришли сюда убираться, то я отправлю вас мыть посуду!

Отец покраснел. Какое-то время они молча дули на горячие голубцы.

Мой отец откашлялся:

– Господин главный врач потрясающе говорит по-венгерски.

– Тут я победила. Во всех остальных вопросах тон у нас задает Эрик, – с улыбкой взглянула на мужа Марта.

Они принялись за еду. Жирный капустный соус стек отцу на подбородок. Марта протянула ему салфетку. Мой отец мучительно долго вытирал лицо.

– А могу я спросить, каким образом вы познакомились?

Марта, которая даже сидя едва возвышалась над столом, потянулась между фужерами и положила ладонь на руку врача:

– Можно я расскажу?

Линдхольм кивнул.

– Дело было как раз десять лет назад. В будапешт-скую больницу Святого Роха, где я работала старшей медсестрой, приехала шведская делегация…

Проговорив это на одном дыхании, Марта вдруг замолчала. Линдхольм, не спеша прийти ей на помощь, отхлебнул вина.

– Когда я была девчонкой, меня все дразнили. Достаточно посмотреть на меня – ну вы понимаете, Миклош. Когда нужно было открыть окно, приходилось просить одноклассников. В шестнадцать лет я заявила маме, что перееду в Швецию. Найду себе мужа. И записалась на языковые курсы.

Снаружи загромыхал пассажирский поезд. Казалось, будто он едет прямо между тарелками.

– А почему в Швецию?

– Здесь, как известно, живут самые маленькие мужчины, – сострил Линдхольм.

Прошло секунд пять, прежде чем мой отец осмелился рассмеяться. Смех разрядил обстановку, и смущение испарилось, как будто кто-то выдернул из бутылки пробку.

– В тридцать пятом я уже сносно говорила по-шведски, а доктору Линдхольму как раз надоела его предыдущая жена – настоящая великанша, метр восемьдесят, я правильно говорю, Эрик?

Линдхольм серьезно кивнул.

– И что было делать? Пришлось соблазнить его. Прямо там, в Святом Рохе, рядом с операционной. Я ничего не забыла, Эрик? А теперь ваша очередь, Миклош. Вы написали девушке о своем состоянии?

Мой отец, до этого занятый в основном салфеткой, вдруг схватил прибор и набросился на еду.

– Только в общих чертах.

– Я с Эриком не согласна. Вам нужно поехать, утешить… двоюродную сестру. И самого себя.

Линдхольм вздохнул и разлил по фужерам вино.

– На прошлой неделе я получил письмо от коллеги из Эдельфорса. – Он вскочил и побежал в соседнюю комнату. Через минуту он вернулся с письмом в руке. – Я вам кое-что зачитаю, Миклош. В Эдельфорсе есть женский реабилитационный лагерь на четыреста человек. Так вот, около пятидесяти девушек пришлось перевести в другой лагерь, под строгий надзор. – Он помахал письмом. Как вы думаете почему?

Мой отец только пожал плечами. А Линдхольм и не ждал ответа.