Лафайет глубоко вздохнул и постарался взять себя в руки. К чему пытаться пробить головой еще одну каменную стену? Голыми руками ему не порвать крепкую пеньковую веревку. Но если бы ему удалось совершить одно-единственное маленькое чудо — пустяк по сравнению с перемещением в Артезию, вызовом дракона или даже появлением коробки конфет по первому его требованию. Нужно попытаться лишь чуть-чуть изменить ситуацию, чтобы у него появился хоть какой-то шанс.

— Большего мне не надо, — прошептал он, плотно закрывая глаза. Один-единственный шанс.

«Но я должен знать, чего именно я хочу, — напомнил он себе. — Ведь сосредоточение психических энергий — никакое не волшебство. Все сводится к управлению энтропийными энергиями во Вселенной, для того чтобы изменять положение предметов по своему желанию. Например, ослабить веревки…»

Но веревка не может ослабнуть, вспомнил он. Нельзя повлиять на уже известный элемент ситуации. В лучшем случае я могу оказать воздействие на то, что должно произойти. Да и это не всегда получается.

«Ну ладно. Вот если бы здесь, на палубе, оказался нож — старый заржавленный нож для чистки рыбы, случайно брошенный кем-то. Я бы дотянулся до него и…»

— Лежи спокойно, сухопутная крыса, — раздался над ним окрик, сопровождаемый ударом в ухо, от которого у Лафайета перед глазами замелькали мириады планет. Он зажмурился и ощутил в носу резкий запах сыра и чеснока. Что-то похожее на колючую проволоку оцарапало ему шею. Он попытался отодвинуться и почувствовал, как под ним хрустнуло что-то круглое. Яблоко, догадался он по свежему запаху. И сыр с колбасой…

Лафайет затаил дыхание. Это была корзина с едой. Пираты прихватили ее с собой заодно с пленниками. А в корзине был нож.

Лафайет приоткрыл один глаз, оценивая положение. Четверо матросов сгрудились вокруг своего товарища, изучая рыбьи головы, зажатые у него в кулаке. Шестой храпел у их ног. Свайнхильд скорчилась на палубе, куда ее, очевидно, толкнул один из поклонников.

Связанными руками О'Лири осторожно ощупал под собой палубу. Передвинувшись в сторону, он натолкнулся на размокшую буханку хлеба и еще одно яблоко, расплющенное чьим-то сапогом. Он дотянулся до корзины и ощупал ее — она оказалась пуста. Под ней лежала колбаса. Лафайет подвинулся еще вперед, раздавив лопатками сыр. Волны с силой качнули корабль — и его онемевшие пальцы наконец-то обхватили рукоятку ножа.

Нож был небольшой, длиной всего в четыре дюйма, но этого было вполне достаточно для того, что он задумал. Лафайет перевернулся на живот и встал на колени, опираясь спиной о румпель. Зажав в руке нож, он нащупал канат и начал его перепиливать.

Минуты две мучительной работы — и раздался резкий, музыкальный щелчок. Освободившийся румпель с силой отбросил Лафайета в сторону и ударился о правый борт. Судно резко накренилось, разворачиваясь против ветра. Потеряв от неожиданности равновесие, матросы старались ухватиться за леер. Судно зарылось в волны, а парус стал полоскаться на ветру. Снасти заскрипели, на секунду парус провис, а затем с сухим треском, похожим на пистолетный выстрел, натянулся под ветром. Гик пронесся над палубой — как раз на уровне голов, отметил Лафайет, — и, сбив с ног четырех матросов, скинул их за борт. Со страшным плеском они упали в воду, а неуправляемое судно понеслось вперед по черным волнам.

4

— Бедный ты, бедный, — приговаривала Свайнхильд, прикладывая холодный компресс из куска юбки к одной из шишек на голове О'Лири. — Эти парни швыряли тебя, словно мешок с турнепсом.

— У меня ухо раздулось и горит, как печеный картофель, — сказал Лафайет. — Вот только не светится в темноте. — Он стоял за штурвалом, вглядываясь в приближавшиеся к ним огни города.

— В какой-то степени пираты оказали нам услугу, — заметил он. — На веслах мы бы не смогли приплыть так быстро.

— Твоя привычка видеть во всем только хорошее может вывести из себя, вздохнула Свайнхильд. — С этим что-то надо делать.

— Не вешай нос, Свайнхильд, — подбодрил ее Лафайет. — Мы, конечно, замерзли, промокли и устали до смерти, но самое страшное уже позади. Мы выкрутились из очень сложной переделки, сравнительно легко отделавшись: мои синяки и покушение на твою честь. Через несколько минут мы устроимся за столиком в каком-нибудь трактире, закажем по тарелке горячего супа и что-нибудь выпить, чтобы согреться. А потом отправимся в самую лучшую гостиницу города.

— Да, тебе легко говорить! С твоим-то языком ты, наверно, сразу раздобудешь тепленькое местечко при дворе герцога: будешь судьбу предсказывать или что-нибудь еще.

— Не нужно мне никакое местечко, — ответил Лафайет. — Я всего-навсего хочу выбраться из Меланжа и вернуться к той однообразной жизни, на которую я имел глупость сетовать несколько часов назад.

Он уверенно развернул судно и направил его правым галсом к приближающимся огням города, раскинувшегося на берегу. Они проплыли мимо буя с подвешенным над ним колоколом, звон которого уныло раздавался над водой. Вдоль берега протянулись высокие здания, напоминавшие набережную Амстердама, а за ними дома ярусами поднимались к мрачному замку из серого гранита. Они подплыли к освещенному доку, у которого мягко покачивались на волнах невзрачного вида суденышки. Когда их парусник подошел достаточно близко, Свайнхильд бросила канат мальчишке, стоящему на берегу. Тот поймал и закрепил его. Мигающие газовые фонари на набережной бросали тусклый свет на Мокрую булыжную мостовую, усеянную мусором. Пара бродяг без особого интереса наблюдала, как Лафайет помог Свайнхильд сойти на берег и бросил монету мальчишке. Мимо них к корабельным складам пробежала бродячая собака с обрубленным хвостом.

— Вот это да, какой город! — восхищенно воскликнула Свайнхильд, отбрасывая со лба прядь волос. — Порт-Миазм еще больше и красивее, чем я думала.

— Хм-м… — неопределенно протянул Лафайет, сворачивая в переулок и направляясь к покосившемуся винному погребку, над входом в который выцветшая вывеска гласила: «Трактир».

Они вошли в прокуренное, но теплое помещение и сели за столик в углу. Заспанный трактирщик молча принял их заказ и ушел, шаркая ногами.

— Вот так-то лучше, — сказал Лафайет, удовлетворенно вздыхая. — Нам досталось этой ночью, но теперь можно и отдохнуть: поужинаем и спать.

— Этот большой город пугает меня, Лейф, — сказала Свайнхильд. — Он какой-то безликий, все спешат и суетятся, у людей нет времени для общения друг с другом, а ведь это так много значит.

— Все спешат и суетятся? — изумился Лафайет. — Да здесь все вымерло, как в морге.

— Вот, к примеру, этот трактир, — продолжала Свайнхильд. — Открыт среди ночи. Никогда не видала ничего подобного.

— Да еще и десяти нет, — возразил Лафайет. — К тому же…

— К тому же мне надо выйти, — добавила Свайнхильд. — И ни кустика поблизости.

— Здесь для этого есть специальная комната, — поспешно объяснил Лафайет. — Вон там, где написано: «Женский туалет».

— Как это, прямо внутри?

— Конечно. Ты же в городе, Свайнхильд. Тебе придется привыкать к городским удобствам…

— Да ладно, я сбегаю в переулок.

— Свайнхильд! В туалет, пожалуйста!

— Ты тоже пойдешь со мной.

— Я не могу — это только для дам. Для мужчин другой туалет.

— Надо же! — недоверчиво покачала головой Свайнхильд.

— Ну, поторопись, сейчас уже подадут суп.

— Пожелай мне удачи.

Свайнхильд поднялась и неуверенно направилась к туалету. Лафайет вздохнул, отвернул насквозь промокшие кружевные манжеты, вытер влажное лицо застиранной салфеткой, лежащей рядом с тарелкой, и принюхался к запаху цыпленка и лука, идущему из кухни. При мысли об ужине у него потекли слюнки. Если не считать куска салями и тарелки сомнительного угощения в «Приюте нищего», он ничего не ел с самого обеда…

Сколько времени прошло с тех пор? Десять часов или миллион лет? Обед: изящно сервированный стол, накрытый на террасе; белоснежная скатерть и сверкающее серебро; расторопный слуга, разливающий по бокалам пенистое вино из запотевшей бутылки, обернутой салфеткой; тонкие ломтики аппетитной ветчины, бисквитный торт со взбитыми сливками, прозрачные чашечки с ароматным кофе…