Спеллман машинально, повинуясь минутному порыву, поискал в списке дежурств фамилию санитара, совершавшего обходы в прошлую ночь. И тотчас понял, что двигал им отнюдь не минутный порыв, а чудовищное подозрение, ибо взгляд его упал на знакомое имя: Алан Барстоу. Мартин мысленно представил себе коренастого, похожего на жабу санитара с палкой в руке. При мысли о красном рубце на лине Ларнера юношу вновь охватило непонятное беспокойство — как и в случае с тем больным, который — во время «острого приступа помешательства» — каким-то непонятным образом ухитрился вырвать себе глаз.

В новогоднюю ночь, после крайне скромных празднеств, омраченных для Спеллмана нарастающей с каждым часом тревогой, для него прозвучал «первый звонок», возвестивший о грядущем кошмаре. Увы, случилось так, что Мартин практически не обратил на него внимания: у юноши был выходной, и он работал над книгой, однако как только утихли доносившиеся снизу крики, к нему в комнату зашел дежуривший в тот день Гарольд Муди.

— Никогда не видел ничего подобного! — нервно произнес он, присаживаясь на кровать Мартина. — Ты слышал?

— Я слышал какие-то крики. Что там стряслось? — спросил Спеллман из вежливости. Работа над книгой продвигалась быстро, и он не хотел отрываться отдела.

— Даты что? — удивился Муди. — Крики, говоришь? Да скорее хоровые заклинания. Эти идиоты ревели во всю глотку, оглохнуть можно было! Это даже не слова, Мартин, — по крайней мере не понятные всем слова, — а какая-то ересь! Полная околесица!

— Околесица? — Мартин быстро встал из-за стола и подошел к коллеге. — Что за околесица такая?

— Вообще-то я не знаю, ни черта не понял. То есть я хочу сказать…

— Что-то вроде этого?.. — перебил его Спеллман и, достав из тумбочки ворох листов «Хтаат Аквадинген», принялся их перебирать. Вскоре он нашел нужный отрывок:

Мартин резко оборвал чтение. Черт, зачем ему понадобилось зачитывать эти строки, если он помнит их наизусть?

— Они произносили… что-то в этом роде?

— Что? Нет, что-то другое, более резкое, не такое певучее. И этот парень, Ларнер, ну он и тип, скажу я тебе! Он все время разорялся, что не знает концовки!

С этими словами Муди встал, собираясь уйти.

— В любом случае все закончилось…

Стоило Муди подойти к двери, как зазвенел будильник. Мартин специально поставил его на двенадцать часов ровно, чтобы знать, когда наступит Новый год.

— С Новым годом, Гарольд! — поспешил он поздравить коллегу.

Муди поздравил его в ответ и шагнул за порог. Как только он закрыл за собой дверь, Мартин схватился за «Хтаат Аквадинген».

Тридцать первого декабря — канун Нового года и последний день старого. «Значит, — размышлял он, — Ларнер попытался возвести „барьер Наах-Титх“, но, конечно же, не знал всех слов нужной формулы». Мартин с удивлением отметил, что, как ни странно, текст Шестой Сатхлатты без особых усилий и, главное, прочно врезался в его память. Эти странные согласные мигом всплыли в сознании — и более того, словно просились на язык…

Ладно, все в порядке: он, конечно, допустил оплошность в отношении Ларнера — но, слава богу, все хорошо, что хорошо кончается. Если бы не его собственный идиотский интерес, не потворство безумным фантазиям больного человека, никаких беспорядков в Преисподней не случилось бы. Но что будет завтра ночью? Что, если в ближайшие сутки обитатели Преисподней трижды повторят Шестую Сатхлатту и попытаются вызвать к жизни зловещего Йиб-Тстла? Неужели Ларнер намерен втянуть и его, Спеллмана, в этот шабаш?

Не то чтобы Мартин Спеллман хотя бы на миг поверил, что набор невнятных звуков, синхронно произносимых несколькими сумасшедшими, способен причинить кому-то вред, сверхъестественного или иного свойства. Однако повторение ночных беспорядков не могло не встревожить руководство клиники. Начальство вряд ли пришло бы в восторг, стань ему известно о незаконном общении стажера-практиканта с Ларнером. Это грозило бы ему серьезными неприятностями, не говоря уж об увольнении, Мартину же меньше всего хотелось портить отношения с доктором Уэлфордом и еще кое-кем из начальства. Утром он выйдет на дежурство в верхнее отделение лечебницы и закончит в четыре часа дня, но до этого непременно нужно улучить минутку и повидаться с Ларнером. Возможно, доброе слово благотворно подействует на сумасшедшего.

Уже в постели, прежде чем уснуть, Спеллман вновь вспомнил, с какой легкостью воспроизвел строчки Шестой Сатхлатты. И не успел он подумать о них, как они были у него на языке. Пораженный тем, как свободно и плавно льются эти звуки (казалось бы, чуждые ему), он прошептал в темноте слова заклинания и почти мгновенно погрузился в глубокий сон.

…Он вновь оказался в странном лесу под темно-зеленым небом, населенном зловещими крылатыми созданиями. На этот раз его спящий дух острее ощутил присутствие Существа на облезлой, с проплешинами поляне — присутствие Йиб-Тстла, огромного и могущественного, медленно и неумолимо вращающегося вокруг оси в омерзительном шевелящемся плаще.

И едва Мартин оказался на поляне (во сне движения его были медленными, как колыхание спутанных водорослей в Саргассовом море), он почувствовал на себе Его тяжелый взгляд…

Первобытный ужас, который он ощутил, приблизившись к Древнему, заставил его пробудиться ото сна. Легче, однако, от этого не стало — скорее наоборот, ибо теперь Спеллман понял, что означает эта жуткая гримаса, эти подергивающиеся и подрагивающие черты лица мерзкого гиганта.

— Оно улыбнулось… Существо улыбнулось мне! — вскрикнул он, подскочив на постели и выпрямившись. Какое-то мгновение юноша просто сидел, уставившись широко открытыми глазами в темноту комнаты. Затем, чувствуя дрожь во всем теле, он встал и непослушными руками принялся готовить себе кофе.

Два часа спустя, около четырех утра, когда уже начало светать, ему снова удалось заснуть. Оставшаяся часть ночи, к счастью, прошла без сновидений…

Когда Мартин Спеллман проснулся утром нового, 1936 года, у него не оказалось времени на раздумья о ночном видении. Встал он поздно, и до начала дежурства оставалось всего ничего. И конечно, юноша даже не догадывался, что новому дню было суждено стать самым насыщенным событиями из всех дней, проведенных им в стенах Оукдина, и что в конце этого дня…

В половине одиннадцатого утра Спеллман все-таки улучил минутку, чтобы спуститься в подвальное отделение, и направился прямиком к палате Ларнера. Увы, заглянув в зарешеченное окошко, он тотчас понял, что толку от этого визита не будет. Ларнер, пуская слюну, молча бродил от стены к стене. Глаза его были выпучены, зубы оскалены. Выйдя из подвала, Мартин разыскал санитара, который сегодня дежурил в нижних помещениях клиники, и, сообщив ему о состоянии Ларнера, вернулся к служебным обязанностям.

В конце обеденного перерыва, не увидев Мартина в столовой, Гарольд Муди отправился его искать — и обнаружил юношу в его комнате, где тот беспокойно расхаживал взад-вперед. О предмете своего волнения Спеллман умолчал. Вообще-то он и сам толком не знал, что гложет его изнутри — просто им владело странное ощущение чего-то страшного и неизбежного. Правда, ощущение это слегка утратило остроту, когда Муди сообщил, что Алана Барстоу больше в клинике не будет. Никто не знал, почему жабообразный санитар решил оставить работу. Нет, конечно, по лечебнице уже давно ходили слухи, что у парня нелады с нервами, но по мнению Гарольда Муди, Барстоу «просто достало это местечко и его обитатели».

Позднее, закончив дежурство, Спеллман, обрадованный известием о предстоящем уходе Барстоу, ощущая, как с каждой минутой к нему возвращается душевное спокойствие, быстро перекусил в столовой, после чего вернулся к себе в комнату и погрузился в изучение рукописей. Однако с наступлением темноты, ближе к девяти, к нему вернулось и томительное беспокойство, мешавшее сосредоточиться, он отложил книгу и ненадолго прилег на кровать. Какое-то время юноша прислушивался, не доносятся ли из Преисподней странные звуки — и даже поймал себя на мысли, что царившая там тишина не доставляет ему особой радости. Пролежав так несколько минут, он встал и закурил сигарету. Спать не тянуло, и Мартин вознамерился бодрствовать до полуночи, чтобы не пропустить тот момент, когда науськанные Ларнером обитатели подвального корпуса выкинут какой-нибудь фортель.