Всю ночь в палатке гулял ветер, швыряя туда горсти снега с деревьев, задувая поземкой, то натягивая тент так, что он гудел, как кожа на барабане, то хлопая им по головам спящих.
Так окончился первый день изнурительного марша по заснеженным горам. А за ним потянулись другие, похожие друг на друга, как сыпавшиеся с неба белые хлопья.
Мы идем по голой белой долине. В одних местах с кочек снег почти сдут, зато в распадки его намело доверху. Передвижение в этих участках становится все труднее.
Вот человек вступает на край снежного надува. Первый шаг — снег по колено, второй — выше колена, третий — по пояс. Дальше двигаться невозможно. И мы перебираемся через небольшой, но непроходимый участок ползком, переплываем эту снежную речку. Со стороны это выглядит очень потешно — человек с рюкзаком барахтается в снегу, а потом медленно передвигается, извиваясь и загребая снег руками и ногами. Но тому, кто ползет, вовсе не до смеха. Мы стараемся обходить распадки стороной, даже если это удлиняет наш путь.
Наверное, про такие места поется в песне:
Там, где пехота не пройдет,
Где бронепоезд не промчится,
Турист на пузе проползет,
И ничего с ним не случится!
С нами, точно, ничего не случилось. Просто мы могли проходить в день не больше пяти километров. Стало ясно, что нужно экономить продукты. Когда дежурные попросили у Лешки муку для лепешек, он многозначительно и с расстановкой изрек: «Лепешек больше не будет». И пояснил, что мука переводится в разряд круп и что теперь из нее будем делать только затируху (болтушку).
Нелегко дался нам перевал на Сурунцу.
Снег, снег, снег бесконечный, утомительный, безжалостный, он точно привесил гири к нашим ногам. Мы были уже мокрые до живота, но и этого оказалось мало. Снег пошел и сверху, из монотонно серых туч, пошел сначала редкий, а потом повалил крупными мокрыми хлопьями, таявшими на плечах и спине. И казалось, что не будет конца голой белой долине, метели и нашему пути.
Перевал на Сурунцу
И вдруг мы увидели мираж, чудесный мираж — сквозь белую мглу и сгущающиеся сумерки показались неясные, расплывчатые очертания зубчатой стены леса. Но это был не мираж — это была тайга — нас ожидал жаркий костер, горячая еда, сухие носки и долгожданный и такой необходимый отдых!
Мы зашагали из последних сил, с надеждой глядя вперед на темные силуэты деревьев, которые все яснее проступали под пеленой снега, как на фотографии, положенной в проявитель.
Когда до первых деревьев оставалось не более двухсот метров, раздалось чье-то отчаянное шипенье:
«Стойте. Олень». И мы, застыв в неподвижности, увидели марала, легкими прыжками выскочившего на противоположный берег из-под небольшого обрывчика. За первым маралом выбежали на возвышение еще шесть. Один из них, самый крупный, мчался впереди, горделиво и высоко неся красивую голову, увенчанную огромными ветвистыми рогами.
Вбежав на берег, они остановились и застыли в тревожных и выжидающих позах. Они нас не видели, но что-то говорило им о близкой опасности.
Одновременно щелкнул фотоаппарат и грянул выстрел. Олени бросились врассыпную. Один как будто споткнулся, — но нет, просто он метнулся в сторону — Сашка промазал, и все стадо, делая резкие прыжки, зигзагами понеслось к горам. Впереди мчался вожак, закинув голову. Скоро они скрылись за завесой падающего снега.
Возбужденные и повеселевшие, мы быстро добрались до первых деревьев.
Скоро обед был готов. Ярко горел костер, вокруг него расселись уже отогревшиеся и воспрянувшие духом участники. Даже Владик отошел, хотя еще час назад мрачно заявил, рассматривая свои закоченевшие руки, что он уже «конченый человек».
После обеда в костер завалили не меньше кубометра сухих дров, и он запылал. Вещи сушили, не вылезая из палатки. С верхнего края тента живописно свисала целая галерея носков, вокруг жаркого пламени сушились и изредка прогорали штормовки, куртки, свитеры, рукавицы и стельки.
Настроение быстро поднималось, и уже не хотелось сидеть молча. И мы запели слегка осипшими и неверными голосами, временами нестерпимо фальшивя, но зато с подъемом.
Хороший это был вечер. Кругом в неровном свете костра стояли заснеженные ели, а у костра до самой полуночи пели и сушились между делом восемь веселых туристов. И даже не верилось, что часа четыре назад они были почти кончеными людьми.
День тридцатый
10 сентября
И вот настал час, когда окончилось ненастье, продолжавшееся семь дней и семь ночей.
Высунув нос из-под одеяла, мы увидели сквозь ветви кедра ослепительно белый склон Кинзелюкского хребта, а над ним темно-синее небо. Градусник показывал -5°. Мороз и солнце, день чудесный.
На радостях даже решили умыться, несмотря на весьма ощутимый холод, благо ручей был в двух шагах. Пример показала Танюшка, за ней Мика, не выдержала и я. Когда я умывалась, раздевшись до пояса и плескала на себя ледяную воду, примчался Алик с аппаратом, чтобы зафиксировать умывающихся полуголыми и рядом — в свитерах и штормовках. После завтрака в инструкторе тоже заговорило что-то, то ли совесть, то ли стремление попасть в историю. В общем он решил побить рекорд и, оставшись только в тапочках и в трусиках, отправился по снегу умываться. Картинно растираясь полотенцем, он потребовал, чтобы его сфотографировали на фоне Кинзелюкского пика, дабы потомство думало, что он всегда так умывается.
Итак, мы вышли на Кинзелюкский перевал.
День выдался великолепный — белый снег, синее небо, синие тени по снегу, россыпь облетевших листьев вокруг кустов ольховника и главное — солнце, по которому мы так соскучились. Однако оно сегодня не в меру расщедрилось — снег так и сверкает, так и брызжет в глаза ослепительными блестками. Смотреть на него больно, и доктор Танюшка извлекает из аптечки восемь пар темных очков.
Далеко и высоко над собой мы видим седловину перевала. И вот начинается медленное всползание по склону, покрытому сырым снегом. Хорошо еще, что он уплотняется под ногами, так что идущие сзади шагают, как по ступенькам. Но часто нога срывается с плотного снега, и тогда уходишь выше колена, а то и по пояс. Не лучше и там, где на крутом участке снег лежит тонким слоем, — облипшие снегом ботинки скользят по заснеженной траве, и каждый шаг дается с трудом. Пыхтя, мы медленно взбираемся все выше и выше.
На одном из привалов производятся многократные снимки на цветную пленку: снимают панораму Центральных Саян, которые мы скоро покинем, а также портреты участников. Сначала на камень становится в героической позе Мика с ледорубом в руке, потом на то же место Владик; он долго прихорашивается, сдвигает на затылок шляпу, из под которой, как черная вуаль, висит сетка накомарника, а ледоруб кладет на плечо. В таком виде он больше похож на крестьянина, возвращающегося с полевых работ.
Пока мы сидим и отдыхаем, где-то над нами раздается тихий шелест, и мы видим небольшую лавинку из комьев снега, катящуюся вниз по склону. Не докатившись до нас, она останавливается. Это пригрело солнышко, и наступила пора лавин и камнепадов. Пока мы идем, с нашего склона то и дело сползают груды снега, а на противоположном — временами раздается глухой рокот и видны катящиеся камни.
