Папа читает религиозную книгу. Его острый нос завис всего в нескольких дюймах от текста, словно вынюхивает ложную доктрину.

— Папа, я хочу, чтобы ты кое-что знал. Я… я написала книгу.

— Неужели, дорогая?

Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Да… И мне было бы приятно, если бы ты на нее взглянул.

— Но ты ведь знаешь, что моим глазам не под силу рукописи.

— Да, папа. Но она напечатана.

Теперь, блеснув стеклами очков, он поворачивается к ней.

— Надеюсь, Шарлотта, ты не стала идти на глупые растраты. Ибо подобное…

— Нет, папа, совсем наоборот, прибыль получаю я. Позволь прочесть тебе пару отзывов. Этот из «Эры»^[106]: «По силе мысли и выражения мы не знаем ей достойных соперников среди современных произведений». — «Я писала это, — думает Шарлотта, — пока ты лежал ослепший и беспомощный». — А этот из «Экзаминер»^[107]: «Несомненно, что «Джен Эйр» — очень умная книга. Поистине, это книга непреклонной силы». — Сила. Быть может, поэтому она боялась заходить сюда: боялась обнаружить свою силу. — Вот эта книга.

Она вкладывает первый том «Джен Эйр» в дрожащую папину руку.

Весь полдень в кабинете тишина. Потом новость. Ее приносит Марта Браун. Мистер Бронте приглашает дочерей выпить с ним чаю. Переглянувшись, сестры преодолевают два ярда прихожей, чтобы нанести визит.

А папа, поднимаясь им навстречу, все еще придерживает пальцем страницу первого тома, очень близко к концу. И тут уже никакой художественный вымысел не сравнится с бесконечно сухим сарказмом реальности.

— Дети, — говорит папа с изысканной конфиденциальностью, — Шарлотта написала книгу… и, знаете, она оказалась гораздо лучше, чем я ожидал.

Говорить ли Брэнуэллу? Никто не озвучивает этого вопроса, но он висит в воздухе пастората; он пронизывает и свистит, как зимние сквозняки. Хотя книги и отзывы стараются не оставлять у него на виду — отчасти из-за того, что в особо мрачном расположении духа Брэнуэлл склонен швырять на пол или в камин все, что попадет под руку, — есть вероятность, что он знает. Если так, то ему нечего сказать по этому поводу. В любом случае его внимание расползается, как масло на сковородке, от всего, кроме собственных скорбей. Папа тщательно исключает из речи всякие упоминания об их книгах в присутствии Брэнуэлла, так что, наверное, нужно следовать его примеру. И неподобающе горько отмечать, размышляет Шарлотта, что, если о мельчайших достижениях Брэнуэлла трубили во все трубы, так что балки дрожали, о гораздо более значительных достижениях его сестер помалкивают, чтобы лишний раз его не беспокоить.

Впрочем, совсем недавно обозначились проблески надежды: пусть не лучше, но и заметно хуже Брэнуэллу не становилось. Он тих и сентиментален, а не шумен и сентиментален. Папа снова позволяет ему спать одному. А потом наступает памятная ночь.

Сестры, как всегда, собрались за столом. Энн читала вслух отрывки из романа, над которым работала, и Шарлотте было не по себе. Хорошо, очень хорошо написано, но речь идет об угасании алкоголика, так неприкрыто, так неизбежно — должна ли Энн делать это? Почему-то представилось, как человек, которого любишь, бьется над работой, пока не стирает руки в кровь. Но Энн спокойно и твердо говорит, что она как раз и должна это делать. А потом вечные совы, обитательницы полуночных пространств, они идут спать. Что-то заставляет Энн, которая в этот момент расчесывала волосы, заглянуть в комнату Брэнуэлла. Ничего сложного, ведь из-за кошмаров или delirium tremens^[108] он не переносит закрытых дверей. Поэтому Энн слышит приглушенный треск и видит вьющиеся ленты пламени.

Шарлотта готовится лечь в постель, когда раздается крик:

— Скорее, Брэнуэлл поджег свои простыни! Они горят, я не могу его разбудить!

Всем становится не по себе, оттого что это страшно и… ужасающе буднично. Эмили оказывается на месте раньше Шарлотты. Комната наполнена едким дымом. Эмили находит руку Брэнуэлла, поворачивается, чтобы потянуть ее через плечо, и стаскивает брата с горящей постели. Свеча-зачинщица невинно соскальзывает со стеганого покрывала, потухшая. Эмили бросает Брэнуэлла в углу, сдергивает тлеющие простыни, хлещет ими об пол и топчет, потом выскакивает из комнаты, чтобы принести воды. Брэнуэлл, слепой и растерянный, сворачивается калачиком на полу, как щенок в корзинке. Сестры обступают его со всех сторон, вытирают и приводят в порядок. Заново вытирают, когда из его широко открытого рта прорывается дамба тошноты. Потом наконец слегка подталкивают, уговаривают и тянут в кровать, укладывая на бок — на случай, если его снова стошнит. И за все время тишину ночи нарушает только шепот и отчаянная пантомима: нельзя беспокоить папу, который настолько боится пожара, что даже занавески на окнах запрещает.

Сестры задерживаются на пороге спальни, чтобы бросить последний взгляд и убедиться, что все в порядке. И в этот момент, когда они стоят со зловонным ведром и простынями в руках, Энн спокойно и торжественно произносит:

— А здесь мы видим, как знаменитые Каррер, Эллис и Эктон Беллы отдыхают дома, пожиная плоды славы.

И смех, который охватывает всех трех, настолько дикий, настолько ядовитый, что приходится прикусывать губы и засовывать в рот костяшки пальцев, пока они сбегают по лестнице на первый этаж, где можно наконец дать волю чувствам. Все это сопровождается такими стонами, визгом и фырканьем, что со стороны могло бы показаться, будто сестры безутешно рыдают.

Кто такие Беллы? Этот вопрос, сообщает мистер Уильямс, широко обсуждается в обществе. И снова немыслимо. Сорок восьмой год принес столько волнующих и тревожных моментов: газеты лихорадочно трезвонят о марше чартистов^[109], о революции на континенте, о бегстве королей, знаменах и крови. Поставить такой незначительный вопрос в один ряд со всем этим кажется чем-то непостижимым, однако, похоже, дело обстоит несколько иначе. И не так уж мало общего между этими великими переворотами и их творчеством. Что-то в таинственных Беллах, страстных голосах с севера, созвучно духу времени. Одна из популярных версий, пишет мистер Уильямс, заключается в том, что Беллы — это три брата-самоучки, ткачи на какой-нибудь йоркширской фабрике. Другие утверждают, что они женщины, — и не всегда, как известно из обзоров, одобряют такое положение вещей. Страстные голоса вместо подобающего воркования… И конечно, ни мистер Уильямс, ни мистер Смит не знают, кто такие Беллы, — ничего, кроме факта, что их письма приходят в некий пасторат в Западном Ридинге.

Но тайна в конце концов перестает быть невинной. Отравленная стрела достигает хоуортской цели вместе с утренней почтой.

— Мы должны перестать быть Беллами, — объявляет Шарлотта после завтрака, и Эмили вздрагивает, словно кто-то щелкнул кнутом у нее над головой.

Недавно и без лишних промедлений мистер Ньюби опубликовал второй роман Энн «Незнакомка из Уилдфелл-Холла» и сейчас усердно стимулирует его продажи. Он добился его публикации в Америке — в качестве нового романа Каррера Белла, автора «Джен Эйр», который, вероятно, как следует из высказываний мистера Ньюби, также является автором «Грозового перевала». Выпущенное «Смит, Элдер и Ко» письмо ранило и жалило, вежливо требуя объяснить, что, черт побери, происходит. Они не представляют, чтобы Каррер Белл мог так неискренне действовать у них за спиной, но если бы была возможность получить его категорические заверения…

— Но это не твоя вина, — возражает Энн. — Это наш мистер Ньюби ведет себя, как… как, впрочем, и всегда вел. Уверена, он не желает зла. Просто он чересчур предприимчив…

— Мистер Ньюби причиняет зло, желает он того или нет, — говорит Шарлотта. — Вредит нашей репутации. Если так пойдет и дальше, нам, как писателям, больше никто не будет доверять. До тех пор пока мы скрываем наши имена, этот риск будет существовать. Нам придется выйти из тени и сказать, кто мы.