Даже Эмили, которой не нравится никто, с интересом посматривает на мистера Уэйтмана из-за высокой ограды своей сдержанности.

— Да, все это по-своему очень хорошо, — говорит Уильям, сопровождая сестер во время прогулки по пустошам, — вот только смущает меня это месиво.

— Месиво? Вы боитесь, что на ваших ботинках появится пара грязных пятнышек, мистер Уэйтман?

Вызвать у Эмили хотя бы такую реакцию уже достижение.

— Грязь? Нет, я просто имею в виду, что все эти неровности бессистемны. Посмотрите на этот холм: с одной стороны — предлинное плечо склона, а вон там маленький оборванный пучок деревьев и то, что я чувствую себя обязанным назвать дерновиной, хотя и не помню, чтобы когда-нибудь употреблял такое варварское слово. Ну а по другую сторону — еще один холм. Все это нужно как-то перестроить, свернуть и сжать — скажем, до размеров садового участка. Тогда вы смогли бы получать всю свою вдохновляющую холмистость в одной дозе, без лишних проблем и не изнуряя себя.

— То, что вы предлагаете, всего лишь одомашнивание.

— Точно. Я бы все небо замостил крышей, если бы мог. — Уильям наблюдает за реакцией Эмили. — Думаю, вы слишком серьезно ко всему относитесь, мисс Эмили.

Она почти улыбается ему.

— Ко всему, кроме вас, мистер Уэйтман.

Мистер Гринвуд, продавец канцелярских товаров, говорит мистеру Эндрю, хирургу, — вероятно, единственному в округе человеку, который может понять, — что новый викарий похож на священника из романов мисс Остин^[50]. Безусловно, он кажется гостем из более теплого, более мягкого мира, мира открывающихся возможностей, ясных видов, новых ярких огней, хотя сам он родом с севера.

— Эпплбай в графстве Уэстморленд. Там очень мило, когда не дождит, то есть в июньский вторник в удачный год. А еще у нас есть немножко нормандского замка, полезная в хозяйстве штука. Его построил барон Ранульф, которого знали как le mesquin^[51]. Мисс Бронте, ваши великолепные познания французского обеспечат перевод.

— Хотела бы я быть великолепной… это не «скряга»?

— Именно. Ранульф Скряга. Под каким чудесным именем он остался в веках! Интересно представить какого-нибудь более сносного младшего брата барона, которого называли, скажем, Ролло Слегка Противный.

К тому же он удивительно хорош собой, мистер Уэйтман: точеные черты, темно-синие глаза, цвет лица, какому позавидовала бы любая женщина. Возможно, именно поэтому Шарлотта неосознанно обращается к нему в мыслях как к Силии Амелии, ибо кажется абсурдным, что мужчина обладает таким шармом и красотой. А может, это еще и напоминание самой себе: держи дистанцию.

Ах, он льстец, она знает это. Он даже тетушку усмирил и заставил жеманно улыбаться; а когда в гости приезжает Элен, он пускает в ход весь арсенал. Проблема в том, что его нельзя обвинить в голой и пустой неискренности. Когда Уильям хвалит рисунки Шарлотты, он не останавливается на этом: он горит желанием, чтобы Шарлотта изобразила его самого.

— Предупреждаю, позировать для своего портрета — скучное занятие; и десять к одному, что по завершении работы натурщик воскликнет: «Ах, вовсе не похоже!» — а затем наградит таким взглядом, будто ты попусту отнял у него время.

Однако мистер Уэйтман говорит, что готов рискнуть. Он предъявляет себя в университетской мантии и нарушает неподвижность изящного профиля, время от времени устремляя на Шарлотту опушенный длинными ресницами глаз.

— Вы обманули меня, мисс Бронте. Вы говорили, что это скучное занятие. А я вместо этого наслаждаюсь возможностью отдохнуть, предаться размышлениям и философствованию, тогда как к моей внешности прикованы ясные усердные очи обворожительной молодой женщины. Просто-таки ступенька к воротам рая.

— Только вот шея затекает.

Он смеется.

— Теперь я могу не бояться, что полет фантазии унесет меня слишком далеко. Вы всегда вернете меня на землю одним точным выстрелом.

— О, я не такая уж противница полетов фантазии, мистер Уэйтман, — говорит Шарлотта, ощущая в груди укол какой-то удушливой эмоции.

— Знаю. Что такое, что означает этот взгляд? Я по-своему люблю наблюдать за характерами. Судите сами: ни вы, ни ваши сестры никогда не показывали мне, краснея, книги с каландрированными листами^[52], гордо озаглавленной «Изящные цитаты», с отрывками из произведений Аддисона и Купера^[53], выписанными от руки с росчерками, завитушками и виньетками, изображающими леди с осиными талиями и джентльменов, которые собираются венчаться в церквях размером с будку часового. Но подобного рода вещи принимают за проявление богатого воображения только в среде молоденьких леди. Ваши вкусы гораздо более зрелые и серьезные. Если бы я не боялся показаться неучтивым, настаивал бы даже, что слишком серьезные.

— Забудьте об учтивости, мистер Уэйтман. Раз уж вы так хорошо меня знаете, то вам известно мое к ней небрежное отношение. Объясните, что вы имели в виду.

— Только то, что упражнение ума необязательно должно быть мрачным. Никто не может жить эпопею и делать каждый вдох, как последний: в жизни должно быть место и легким строкам, если они, конечно, умело написаны. Признайтесь, когда вы получаете валентинку, разве нет в ней особой радости, которой вы не испытали бы, если бы к вам кто-то обратился с Горациевой одой?

— Не могу сказать, мистер Уэйтман: я никогда не получала валентинок. И, чтобы ненароком не вызвать к себе жалости, добавлю: как и мои сестры.

— Никогда не получали… Но чем же были заняты молодые джентльмены Хоуорта?

— Таковых нет.

— Тогда Китли, Скиптона… Позор им всем!

— Не забывайте, мистер Уэйтман, что в силу сложившихся обстоятельств мы почти не бываем в обществе. А кроме того… короче, как говорит Тэбби, чего не знаешь, по тому и не скучаешь.

— Это неправда, — ласково произносит он. — Простите, что ставлю под сомнение мудрость целых поколений старушек, но это утверждение является холодной и отвратительной неправдой.

— Холодной и отвратительной — очень уместно по отношению к Хоуорту. Но расскажите мне, мистер Уэйтман… — даже один темный глаз смущает ее сильнее, чем ей хотелось бы, — про «Изящные цитаты» и тому подобное. Вы ведь, конечно, не описываете вкусы мисс Уэлтон. Той леди из Эпплбай, с которой вы должны бы находить общий язык?

Губы, контуры которых набрасывает Шарлотта, изгибаются.

— И что мне на это ответить?

— Правду, наверное.

— Нет. Изучая мою внешность, мисс Бронте, вы шокирующим образом добрались до сущности, и я обязан сохранить немного тайны, чтобы не наскучить вам окончательно.

Это весьма маловероятно. В феврале приезжает погостить Элен, и мистер Уэйтман, как всегда, предоставляет свои развлекательные услуги: устраивает прогулки и музыкальные вечера, шарады, экспромтом выдумывает словесные игры. Однажды вечером он должен читать лекцию по литературе в Институте механики в Китли — не желают ли юные леди пойти послушать его? Они могут осторожно намекнуть, какое впечатление производит его речь, открывая от восхищения рот или зевая в нудных местах… Сестры обмениваются смущенными взглядами. Это не так просто… Вскоре Шарлотте представился случай вспомнить о Марии, когда та была еще ребенком, но решительно прогоняла прочь ночные кошмары: она спокойно открывала дверцы шкафа и клала голову в клыкастую пасть темноты, отдергивала занавески над кроватью вместе с притаившимися за ними чудовищами. Точно так же мистер Уэйтман решает проблему папы, тетушки и их недовольных возражений. Боже мой, привычный уклад, приличия… С ними разделываются так легко, что Шарлотта, отправляясь в морозный вечер на прогулку в Китли вместе с сестрами, Элен, мистером Уэйтманом и его преданным другом, отваживается представить, что могло бы стать с пасторатом, если бы в их жизни появилась столь не похожая на них личность. От одной только мысли об этом у нее кружится голова.

Нет, всего он покорить не может. Уже полночь, когда они возвращаются домой — смеющиеся, сияющие, дрожащие при свете звезд, — и тетушка не спит, поджидает с кастрюлькой горячего кофе, чтобы придать сил их изнемогающим девичьим телам. Четыре чашки.