— Папа, я в полной мере осознаю все это. Не знаю, смогла бы я зарабатывать себе на хлеб весь прошлый год, если бы этого не понимала. — Внутренний голос подсказал: «Осторожно: приглуши этот мятежный тон, смотри, какой кварцевый блеск появился в его глазах». — Просто я… я думаю, а не может ли во мне оказаться ресурс, который был бы полезным в этой реальной жизни, пусть бы даже он и происходил от воображения. История знает женщин, которые писали…

— Да, писали, но это редко являлось их единственным занятием. В ином случае ничем хорошим это не закончилось бы. Милая моя Шарлотта, ты ни на миг не должна позволять этой иллюзии искушать тебя. Литературная стезя, связанная с определенной степенью известности в обществе, всегда должна быть сомнительна для женщины, если только женщина определенным образом не защищена почтенной независимостью или браком, которые призваны уберечь ее от печально известного непостоянства заработков автора. Жалованье учительницы или гувернантки может быть недостаточно щедрым, но оно регулярно. А самое главное, существует угроза женскому характеру — я бы даже взял на себя смелость сказать, женской душе — в решении посвящать столь значительную часть времени витанию в мечтах и плетению грез. Искушение кроется даже в том случае, когда пером водит мужская рука. Для женщин же, которые по природе своей чаще попадают в капкан болезненных фантазий, угроза просто страшна.

— Папа, я надеюсь и верю, что никогда не стала бы пренебрегать своим долгом, если бы серьезно занялась сочинительством…

— Таковыми, несомненно, были бы твои намерения. Но мы слабые смертные, которым свойственно ошибаться, Шарлотта. Рано или поздно нездоровое заклятье возымеет над тобой силу. Мир на бумаге покажется гораздо притягательнее порочного и падшего мира, в котором мы должны жить. Недовольство, терзающее недовольство будет результатом.

Он говорил с такой силой, с такой готовностью, будто репетировал весь этот спор, поэтому ее собственная тщательная подготовка пошла насмарку. Авангард обратился в бегство, каре начали распадаться. Она попыталась поймать падающие знамена.

— Я понимаю тебя, папа, но не могу целиком потерять доверие к профессии писателя, — сказала Шарлотта, похлопав по «Загородным поэмам», — когда вижу перед собой твой пример. Если я могу осознавать опасности и все же стремиться…

— Тогда ты сделаешься собственным мучителем! — выкрикнул он, краснея. — Перейдешь в разряд людей, которых я переношу с большим трудом! — Негнущимся пальцем он подтянул к себе одну из газет. — Будь добра вернуть эту книгу на положенное ей место.

И себя на свое, конечно, себя на свое, отныне и навеки.

Эта битва была проиграна, но кампания еще не закончилась. Оставалось письмо.

Она поговорила об этом с Брэнуэллом — тот был полон беззаботного оптимизма.

— О, не бойся этого, Шарлотта. Великие люди любят, когда их забрасывают письмами, особенно литераторы, ведь это напоминает им о том, что они великие. Я подумываю в ближайшем будущем отослать пару вещей Вордсворту и посмотреть, что он скажет. В конце концов, у него не может быть дефицита свободного времени — сейчас он ничего важного не пишет. Попробую намекнуть ему на это, когда руки дойдут.

Итак, письмо, тысячу раз исправленное и переписанное, наконец торжественно (вообще-то, просто в руке, но чувство было именно такое) доставлено на почту и отослано. Тяжело сказать, приободрил или расстроил Шарлотту пустой, безразличный — хоуортский — взгляд служителя почты на адрес получателя, брошенный перед тем, как конверт отправился в сумку. «Роберт Саути, эсквайр, Грета-Холл, Кесвик». Да, я пишу придворному поэту-лауреату^[32]. Я посылаю ему кое-что из моих стихотворений и хочу узнать его мнение на их счет, а также то, как он оценивает мои шансы стать писательницей; и кажется нереальным и абсурдным, что я это делаю, — а жизнь от этого ни на йоту не меняется. Желтые зловонные руна по-прежнему болтаются на высоких дверях магазина; а в небе хрупкий зимний день вытесняют широкие авторитетные полосы синевы и черноты.

Остаток каникул был посвящен ожиданию ответа. Конечно, чересчур скорый ответ не нужен — он означал бы простой отказ: работу вернули непрочитанной. Но если бы молчание продолжалось слишком долго, начал бы разрастаться страх, что ты не стоишь даже отказа, что ты ужасно оскорбила и злоупотребила… Верни эту книгу на положенное ей место. Возможность отвлечься предоставила Тэбби: она поскользнулась на обледенелой улице и сломала ногу, и теперь за ней требовался уход. Шарлотта, Эмили и Энн настояли, чтобы та возобновляла силы в пасторском жилище, а они будут за ней присматривать и выполнять ее работу. Брэнуэлл тоже согласился, хотя занимался только тем, что читал ей по вечерам газету, бесстыдно выдумывая на ходу; юная принцесса Виктория сбежала с капельмейстером; потрясающее открытие флота — Португалии больше нет на том месте, где она раньше была. Папа охотно принимал новшества, если те не нарушали его рутины, поэтому уговаривать и даже заклинать, чтобы Тэбби не передавали на попечение ее сестры в Стаббин лэйн и не нанимали новую служанку, пришлось тетушку. Быть может, работа служанки казалась ей неприемлемой для леди — шитье, уборка постели и легкая стряпня были единственно одобряемыми занятиями, — но что-то горько обиженное было в ее взгляде, когда Эмили натирала графитом каминную решетку или Энн пробегала мимо с полоскательницей. Женщины временного использования, думала Шарлотта: когда они больше не приносили пользы, от них избавлялись. У тетушки, конечно, был свой небольшой личный доход.

А мистер Саути оставался таким же немым, далеким и загадочным, как одна из его любимых гор, до самого окончания каникул, а потом — потом был Роу-Хед с его работой учительницы, однообразием и непрерывно нарастающим страданием. (Нарастающим? Назови это скорее сужением и сжиманием существования, как будто, прекратив расти, обнаруживаешь, что процесс болезненно пошел в обратную сторону.) Когда письмо наконец пришло, сад Роу-Хеда обзавелся длинными пальцами липких почек, и те цеплялись за Шарлотту, постукивали по плечам, пока она кружила аллеями, снова и снова перечитывая строки, будто спрашивая: «Что там написано?»

Там написано… что ж, там написано, что у нее определенно есть способности к сочинению стихов. Да, там написано и такое.

— Шарлотта, земля довольно влажная, — позвала мисс Вулер. — Будьте осторожной, не простудитесь.

А еще там написано, что этот талант далеко не уникален в наши дни. Однако возражений против того, чтобы писать стихи ради самого сочинительства, нет.

— Мисс Бронте, как вы можете столько раз перечитывать одно и то же письмо? — прокудахтала мисс Марриотт. — Это же скука смертельная!

И там написано, что в привычку мистера Саути входит неустанно предупреждать молодых людей об опасностях литературной карьеры, не говоря уже о молодых женщинах. И там сказано — все это, кстати, изложено в очень мягкой форме, — что он усматривает для нее серьезную угрозу в постоянном увлечении грезами наяву, ибо весьма вероятно, что они принесут ей неудовлетворенность реальной жизнью.

— Шарлотта, я принесла твою шаль, — сказала Энн и прикоснулась к ее руке. — Не напрягай зрение.

Там написано, там написано… Тьма наполнила холодный весенний сад, и письмо в ее руке превратилось лишь в бледный силуэт, похожий на большого ночного мотылька. Но теперь она знала его сроки на память.

Литература не может быть делом жизни женщины, и не должна им быть. Чем больше она занята положенными обязанностями, тем меньше у нее свободного времени для сочинительства, даже в качестве благородного отдыха и развлечения. Вы еще не были призваны к этим обязанностям, и когда это случится, ваше стремление к известности ослабнет…

Шарлотта почувствовала легкую слабость и решила, что это, должно быть, простое следствие нехватки крови в сердце, потому что вся ее кровь в продолжение часа или больше была в ее кипящих, пульсирующих щеках, в патологическом румянце стыда.