– Ладно, Джимми, все путем.
Макканн называет меня Джимми не в том смысле, как незнакомого на улице, «посторонись, Джимми», он считает, что это и вправду мое имя. Я сам сказал ему, что меня зовут Джеймс Хей. Сказал в шутку, а он поверил, а мне не хватило духу признаться, что «Джимми Хей» – это «Хей, Джимми», только наоборот. А еще Хей – девичья фамилия моей матери. Макканн не знает, кто я такой, он думает, что я здесь, в церкви, просто сторожем.
Я попытался отмотать пластыря, но тот намертво прилип к моей руке; тем временем Макканн снова сел на край ванны. Я передал ему рулончик и начал отдирать пластырь от пальцев. Теперь можно было вернуться к расспросам:
– Так что там с тобой?
– Да вот, у Броди вроде как поспорили с одним недоделком.
Он вытерся полотенцем, встал, подошел к зеркалу и начал прилаживать пластырь.
– И о чем бы это?
– Ну, как всегда. О политике. Этот пустобрех начал распинаться, что нам, значит, ну просто вот так вот необходимо сохранить свое ядерное оружие. А я сказал, что это ему вбили в его хрящом проросшую башку империалисты своей пропагандистской машиной и что все эти независимые средства сдерживания не более чем фарс, что мы оплачиваем своими кровными американскую военную машину, которая вся только для того, чтобы представлять собой угрозу завоеваниям стран, где вся власть принадлежит рабочим, и вынуждать Советский Союз тратить такую значительную часть своего валового национального продукта на оборону, чтобы рабочие усомнились в целях и задачах руководства.
– И тут он тебя шарахнул.
– Не-а, он сказал, что я комми, а я сказал, ну да, конечно, и очень этим горжусь.
– И тут он тебя шарахнул.
– Не-а, он сказал: ясненько, значит, я хочу, чтобы эти русские сюда заявились, так, что ли, значит? А я сказал, что каждый рабочий класс должен сам совершить свою революцию, это его собственное дело, а эти разговорчики, что Советский Союз прямо спит и видит, как бы ему вторгнуться в Западную Европу, – бред собачий, мало им, что ли, забот со всеми этими чехами-поляками, да и вообще какая бы им радость, ведь попутно, пока они будут нас захватывать, если уж они не сотрут в порошок все главные промышленные центры, так уж янки, те уж точно сотрут, а что насчет втихаря, неожиданно долбануть атомной бомбой по чужой стране, так такое было в истории один только раз, и тут уж этот долбаный Советский Союз вроде как и ни при чем.
– И вот тут-то он тебя шарахнул.
– Не-а, он сказал, что это из-за таких, вроде как я, которые хотели умиротворить Гитлера, и началась война, а я ему сказал, это как раз коммунисты-то и боролись в Германии против фашистов, а сталинисты, вместо того чтобы помочь им, бросили их на произвол судьбы, точно так же, как они бросили на произвол судьбы испанских республиканцев, а что до людей, которые надеялись умиротворить, так это правые ублюдки, которые решили, что вот они и фашисты все вместе и накинутся на Советский Союз, те же самые ублюдки, которые поддерживали армию белых русских и сами тоже осуществили империалистическую агрессию против России сразу после Первой мировой войны, а их последыши, они вот сейчас хотят повернуть мировую революцию вспять с помощью угрозы звездных войн, и чего уж они только не напридумывают, а тот, кто этого не понимает, так он мудак и больше никто.
– И тут-то он тебя шарахнул? – предположил я без прошлой уверенности.
– Не-а, он сказал, что коммунякам нельзя верить и что на следующих выборах он будет голосовать за Альянс. А потом как-то так вышло, что моя голова впилилась ему в хлебало.
– Так это ты ударил его? – поразился я.
Макканн кивнул и машинально потрогал свой пострадавший от неправильного обращения лоб.
– Да я же вроде как и не собирался, это получилось вроде как инстинктивно. Я не соображал, что делаю. Совершенно непроизвольно. – Он уныло вздохнул. – Видишь мою репу? Иногда у нее вроде как собственный мозг.
Я немного подумал, ничего не придумал и сказал:
– По такому случаю следует выпить.
Сидя на молитвенных скамейках, устланных для мягкости подушками, мы перемежали бутылочный «Будвайзер» неразбавленной «Столичной».
– Видишь ли, Макканн, сейчас так просто не принято. Глазго принарядился и стал во много раз цивильнее, лупить башкой теперь моветон.
– Ну да, как же, наслышаны, «культурная столица Европы тыща девятьсот девяностого», трижды долбаный садово-парковый фестиваль… – Он презрительно фыркнул и приложился к бутылке.
– Гостиниц стало больше.
– И еще один в рот конем долбаный выставочный центр. Был город как город, а стало, прости господи, дерьмо собачье.
– Да где ты видел здесь дерьмо собачье? Или просто собаку – кроме тех, что на поводке? Нету их, все поразбежались.
– Точно, сынок, – горестно вздохнул Макканн, – вот и я говорю.
Он все еще скорбел по собачьим бегам, издавна проводившимся на Шофилдском стадионе и прикрытым с октября по решению англичан-владельцев; утратив возможность ежесубботно спускать там свои деньги, Макканн был вынужден искать альтернативные методы. Он покачал головой и снова вздохнул.
– Вчера я прогулялся по докам – ну, там, где они раньше были. Жуть что делается. Старый подземный переход и тот изничтожили, слышал?
– Слышал.
В эти дни на Финнистонской набережной кипели земляные работы, кому-то вздумалось засыпать пешеходный туннель под Клайдом.
– Там остался один-единственный большой кран, а все остальное – этот долбаный выставочный центр.
– Один парень в «Грифоне» сказал мне, что этот кран сохранили на случай войны, танки грузить.
– Во-во, очень на этих гадов похоже. – Всеобщий упадок, крушение всех прошлых ценностей повергали Макканна в скорбь поистине мировую. – Культурная столица… садовые, мать их, выставки, все это просто предлоги для бизнесменов срубить побольше капусты. Свежая краска на разграничительных линиях и дополнительные субсидии оперному театру.
– Циник ты, Макканн, вот ты кто.
– Да какой там, на хрен, циник; цинизм, Джимми, это для богатеньких. А мы, несчастные голодранцы, мы просто осторожные – а как же нам без осторожности, без осторожности нам никак. Осторожные, но совсем не глупые. – Он влил себе в горло щедрую порцию чешского пива.
– Так ты теперь что, и к Броди ходить не можешь? Отлучен от церкви?
– Да не, вряд ли. Мы же с этим клиентом поцапались в гальюне, никто и не видел.
– Господи, так ты что, оставил его валяться в сортире?
– А что я, по-твоему, должен был сделать? Сказать «ах, простите, пожалуйста»? Придурок несчастный. Словами не понимает, так, может, хоть так до него дошло. Господи, да я еще хорошо с ним обошелся; будь я полный ублюдок, я бы спер заодно его белую трость.
– Что?! Так он был… – заорал я и тут же осекся, заметив на роже Макканна широкую ухмылку.
По моему личному опыту, Глазго – город совсем не такой уж опасный. Я часто гуляю здесь ночью, просто слоняюсь по улицам, присматриваюсь, прислушиваюсь, принюхиваюсь, и не было еще раза, чтобы кто-нибудь меня зацепил. Оно конечно, когда в тебе шесть с половиной футов роста и ты сильно смахиваешь на шимпанзе-мутанта, тут и самый смелый хулиган призадумается. Ну а если – ладно, будем честными – я действительно всегда имею при себе эдакий гибрид трости-сиденья и зонтика, так это не только для защиты, совсем не только. В наших местах часто идет дождь, бывает, что и очень сильный, а кроме того, я люблю, чтобы всегда было на что присесть. Вначале, как я тут поселился, меня несколько раз останавливали полицейские, желавшие поближе познакомиться с нижним концом моей тросточки, однако они прекрасно понимали, что ничего мне за нее не пришьешь.
Мало-помалу они вроде как попривыкли видеть по ночам мою блуждающую фигуру и оставили меня в покое.
Трость-сиденье заканчивается толстой металлической нашлепкой, из которой торчит кургузый двухдюймовый шип, да и вообще веса в ней порядочно. Прекрасное наступательное оружие, если в правильных руках. (Увы, не в моих; скорее всего, я размахнулся бы как-нибудь не так и шарахнул самого себя по черепу. Но выглядит внушительно, лично я поостерегся бы связываться с человеком, у которого в руках такая штука. Тут, правда, следует учесть мою параноидальную трусость…)
