Хью как ни в чем не бывало улыбнулся.

– Я действительно размышлял на эту тему, но разве кому-то дано знать, что произойдет после смерти?

Боже, какое удовольствие наблюдать, как отцовское лицо распухает и медленно багровеет! Главное, чтобы плеваться не начал!

– Неужели ты не способен хоть что-нибудь воспринимать всерьез? – взорвался маркиз.

– Ну почему же, очень даже способен… Но только не это.

Лорд Рамсгейт со свистом втянул воздух, сотрясаясь от ярости всем телом.

– Мы оба знаем, что твой брат никогда не женится.

– А, так вот в чем дело? – изобразил удивление Хью.

– Я не допущу, чтобы титул ушел из семьи.

Хью сопроводил очередной взрыв идеально выдержанной паузой, после чего сказал:

– Что ни говори, но кузен Роберт не так уж и плох. Его даже приняли обратно в Оксфорд, – во всяком случае, в первый раз.

– Так вот что ты задумал! – выкрикнул маркиз. – Ввязался в эту дуэль мне назло?!

– Мне всегда казалось, что я могу вызвать твой гнев куда меньшими усилиями и с гораздо более приятным исходом для себя.

– Если хочешь от меня избавиться, воспользуйся другим способом, – пробурчал лорд Рамсгейт.

– Убить тебя?

– Да будь ты проклят!

– Если бы я знал, что все так просто…

– Только женись сначала на какой-нибудь дурочке и дай мне наследника!

– Ну зачем на дурочке? – сказал Хью с ошеломляющим спокойствием. – Я предпочел бы, чтобы она была не только красавицей, но и умницей.

Отца трясло от ярости, и он не сразу обрел дар речи:

– Мне нужно точно знать, что титул останется в семье.

– Я не давал обет безбрачия, – заметил Хью и сам удивился сказанному. – Но и жениться по твоему расписанию не собираюсь. Кроме того, я не наследник.

– Фредерик…

– …вполне еще может жениться, – вставил Хью, отчетливо выговаривая каждое слово.

Лорд Рамсгейт презрительно фыркнул и направился к двери.

– Кстати, отец, – окликнул Хью, прежде чем он успел переступить порог, – не сообщишь семье лорда Уинстеда, что он может благополучно вернуться в Британию?

– Ни за что! По мне, так пусть он сгниет в аду… или во Франции, – мрачно хмыкнул маркиз, – что, как мне кажется, одно и то же.

– Но почему он не может вернуться? – гнул свое Хью, удивляясь собственному терпению. – Как мы оба видим: он меня не убил.

– Зато ранил.

– Но и я его ранил, причем первым.

– В плечо!

Хью стиснул зубы. Для того чтобы спорить с отцом, нужны железные нервы, а ему крайне необходим опий.

– Во всем виноват был я, – проскрежетал Хью.

– Мне все равно! – отрезал маркиз. – Он ушел своими ногами, ты же стал калекой, которому отныне, может, и не дано иметь детей.

Хью почувствовал, что его охватывает тревога: он ведь ранен в ногу. В ногу!

– Ты об этом не подумал, верно? – усмехнулся отец. – Пуля задела артерию. Чудо, что ты не истек кровью! Доктор считает, что жизни ничто не угрожает, но вот что касается всего остального…

Он распахнул дверь и, не оборачиваясь, бросил:

– Уинстед разрушил мою жизнь, а я вполне способен разрушить его.

Вся степень последствий ранения будет известна только через несколько месяцев. Бедро кое-как заживало, кости срастались медленно, но зато никаких других повреждений не обнаружилось.

Шансы стать отцом у Хью остались, и это хорошая новость.

Не то чтобы он так уж этого хотел, но все же чувствовал себя спокойнее. В памяти всплыл эпизод, как отец сдернул с него простыни в присутствии какого-то немецкого доктора, с которым не хотелось бы встретиться в темном переулке… Хью вырвал простыню, укрылся, изображая смертельное смущение, и дал тем самым отцу повод думать, что непоправимо искалечен.

И все это время, весь нелегкий период выздоровления, Хью, прикованный к постели в отцовском доме, был вынужден терпеть ежедневные заботы сиделки, чья манера ухаживать за больным весьма напоминала повадки дикого гунна Аттилы. Да и внешне они были похожи. Природа наделила ее лицом, по мнению Хью, ничем не выделявшимся среди физиономий прочих гуннов. По правде говоря, сравнение было достаточно лестным… для Аттилы.

И все же общество сиделки, пусть грубой и резкой, было куда предпочтительнее общества отца, который приходил каждый день в четыре часа дня с бокалом бренди в руке (только для себя, не для Хью) и с последними новостями об охоте на Дэниела Смайт-Смита.

И каждый день в четыре часа одну минуту Хью просил отца остановиться, но, конечно, лорд Рамсгейт его не слушал, потому что поклялся преследовать Дэниела, пока не увидит его мертвым.

Наконец Хью почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы покинуть Рамсгейт-Хаус. Денег у него было не много: только последний выигрыш, с тех времен, когда еще играл, но их хватило, чтобы нанять камердинера и снять маленькую квартирку в Олбани, хорошо известном как самое подходящее место для джентльменов благородного происхождения, не располагающих средствами.

Хью пришлось заново учиться ходить. Для расстояний побольше ему требовалась трость, но по бальному залу он смог бы пройтись и без нее, если бы посещал бальные залы.

Хью также учился жить с болью, постоянной болью в неправильно сросшейся кости, мучительной пульсацией в искореженной мышце, а еще он заставил себя навещать отца, чтобы попытаться его урезонить, упросить прекратить охоту на Дэниела Смайт-Смита, но все тщетно. Маркиз свирепо цеплялся за свою ярость побелевшими от напряжения пальцами, пыхтел от злости, в полной уверенности, что никогда не будет иметь внуков и виной тому – лорд Уинстед.

И не важно, что Хью изо дня в день твердил о том, что Фредди вполне здоров и может еще удивить их и жениться: многие заядлые холостяки в конце концов обзаводились семьей. Маркиз только плевался, а однажды заявил, что если даже Фредди и пойдет к алтарю, то сына зачать все равно не способен, ну а если каким-то чудом и сможет, ребенок его не будет достоин фамильного титула.

Нет, во всем виноват Уинстед. Это от Хью маркиз ждал наследников, а теперь взгляните на него: беспомощный калека! Лорд Рамсгейт в жизни не простит Дэниела Смайт-Смита, когда-то неотразимого и знаменитого графа Уинстеда. Никогда.

И Хью, чьей единственной постоянной в жизни была способность рассмотреть проблему со всех углов и найти наиболее логичное решение, понятия не имел, что делать. О женитьбе он, конечно, думал, и не раз, да и проблем с женщинами никогда не было, но нельзя сказать с полной уверенностью, что пуля не причинила ему какое-то скрытое повреждение. Да и какая женщина теперь согласится пойти за него, калеку…

Но однажды что-то блеснуло в памяти – мимолетное мгновение из того разговора с Фредди сразу после дуэли. Брат сказал, что не пытался урезонить маркиза, а Хью ответил: «Ну разумеется», – а потом подумал: «Да и кто может урезонить сумасшедшего?»

Наконец он нашел ответ.

Только другой сумасшедший.

Осень 1824 года

Фенсмор близ Чаттериса, Кембриджшир

Леди Сара Плейнсуорт, ветеран трех неудачных лондонских сезонов, оглядела гостиную своих будущих родственников и объявила:

– Меня преследуют свадьбы. Хуже чумы.

Ее компаньонки, младшие сестры Харриет, Элизабет и Френсис, которым в их шестнадцать, четырнадцать и одиннадцать лет было еще рано вникать в матримониальные проспекты, все же могли бы хоть как-то ей посочувствовать.

Но так мог бы подумать только тот, кто незнаком с девицами Плейнсуорт.

– Ты слишком драматизируешь, – бросила Харриет, удостоив Сару мимолетным взглядом, прежде чем окунуть перо в чернила и продолжить царапать им по бумаге.

Сара медленно повернулась к ней.

– Ты пишешь пьесу о Генрихе Восьмом и единороге и считаешь меня склонной драматизировать?!

– Это сатира, – пояснила Харриет.

– Что такое сатира? – вмешалась Френсис. – Все равно что сатир?

В глазах Элизабет мелькнул коварный восторг, и она воскликнула: