Володю перевезли домой, Николай и Вирджиния уложили его в постель; по телефону Николай вызвал сиделку и до поздней ночи пробыл в комнате Володи, который бредил и не приходил в себя.
Бесконечная желтая дорога все вилась и вилась перед! глазами Володи. Травы и ковыль росли по ее краям, ветер! с легким треском катил по ней гальку, такую же, как на! морском берегу. Тень чьих-то крыльев бесшумно ползла по! ней. - Орел? - думал Володя и вдруг видел ворона, улетавшего куда-то вправо. - Да, ведь тень все увеличивает. А почему нет столбов вдоль дороги? - Но дорога начинала потихоньку шуметь и бурлить, и Володя замечал, что это уже не дорога, а синий поток, уносящий его в неизвестные края. - Что это за страна? - Только небо было знакомое, милое домашнее небо с белыми барашками и одиноким обтрепанным грозовым облачком. Вот чья-то черная лодка у берега. - Боже мой, ведь я, кажется, раздет, - думал Володя. Он посмотрел на себя - на нем был гимназический мундир с белым крахмальным воротничком как глупо, воротничок только давит шею, ведь теперь лето. Мундир был расстегнут и серые гимназические брюки тоже. Он силился застегнуть их, но не мог достать - и внезапно увидел женскую руку с блестящими ногтями, которая быстро, уверенно и ловко застегнула все пуговицы. - Слава Богу, теперь все прилично - все шумело, как река, и двигалось перед ним; на грозовом облачке сначала появились квадратные края, потом совершенно расплылись и исчезли, и, вглядевшись, Володя увидел картину: массивный старый дуб с резными листьями, рядом с ним береза, под ними зеленый берег тихого залива, и на берегу, весь осыпанный дрожащим, пятнистым светом пробивающегося сквозь листья солнца, стоит с двухстволкой охотник в ярко-зеленом костюме. - Ах, да, это наша картина, висевшая в столовой, - вспоминал Володя, - как же она попала сюда? - Я здесь, Володя, - сказал чей-то голос из-за спины. Он силился увидеть, кто это говорит, но не мог, и голос слабел и удалялся. - Бели ты не увидишь меня сейчас, ты не увидишь меня никогда. - Володя сделал необыкновенное усилие, чтобы повернуть голову, повернул - и вдруг все грозно ухнуло и потемнело, и долго ничего не было видно, пока не застучал по звонкой крыше частый и сильный дождь. Он струился все сильнее и сильнее, он тек уже по лицу Володи и попадал в рот и был теплый и соленый.
- Он резко повернулся и дернул головой, - говорила Вирджиния Николаю, и вот, ты видишь, кровь просачивается сквозь повязку и заливает ему лицо.
Дождь стих, влажный ветер мягкими бархатными кругами летел вокруг Володи. Вдалеке шумел лес; в лесу росли вперемежку с ольхой, кленом тяжелые каменные кресты. Кто-то ехал вдалеке в длинной повозке, фыркала лошадь, стучали подковы по крепкой, глинистой дороге. Все опять стало темнеть в глазах Володи, все тихо скрывалось. Явственно доносились, часто произносимые протяжным голосом, давно знакомым Володе, все те же слова: до свиданья, до свиданья! - Ты понимаешь? - говорил в это же время чей-то другой голос. - Ты понимаешь? До свиданья? - А может быть, я просто умираю? - подумал Володя. Черные волны внезапно показавшегося моря шумели и разбивались где-то вблизи. И Володя сам из страшной дали увидел себя: он лежал на песчаном берегу под высоким желтым обрывом, с которого свешивалось чье-то огромное и неподвижное лицо с медными волосами. Все было пусто и жутко вокруг, лишь шумела вода невиданной, непроницаемой черноты и низкое небо осталось прорезанным длинным крылом, исчезнувшим стремительно и беззвучно.
У постели Володи стояли Вирджиния, Николай и доктор. Засунув руки в карманы, доктор внимательно, как казалось, смотрел на ту часть лица Володи, которая была видна из-под перевязки. Николай несколько наклонился вниз; Вирджиния крепко сжимала его руку.
- Я надеюсь, - сказал доктор, - что все кончится благополучно. Но рана на голове довольно серьезна. Главное, это чтобы он не двигался.
- Володя! - сказал Николай.
И вдруг глаза Володи открылись. Светлый, непонимающий их взгляд остановился сначала на Вирджинии, потом на Николае, потом перешел на доктора. Затем глаза закрылись и снова открылись, и очень тихо, так что трудно было расслышать, Володя произнес:
- Я понимаю. Это Вирджиния и ты. Но кто же третий?
- Тебе лучше? - сказал Николай. - Третий, это доктор. Как ты себя чувствуешь?
- Я очень устал.
- Постарайся заснуть.
- Хорошо. До свиданья.
- До свиданья, - улыбнувшись в первый раз за все время, ответил Николай. И они вышли из комнаты Володи.
----
Свой первый визит после выздоровления Володя, еще не очень твердо державшийся на ногах, сделал Александру Александровичу. Это объяснялось тем, что в течение дня Володя ходил по комнатам и решение выйти на улицу принял лишь в половине двенадцатого вечера. Этому предшествовал разговор с Николаем.
- Я не виноват, что ты идиот, - кричал Николай. - Ну, куда тебя черт несет, на ночь глядя? Ну, признай же сам, что это чистейший идиотизм. Ты лежал три недели, как последняя собака, потом поднялся, и изволите видеть, monsieur намерен совершить ночную прогулку.
- Не кричи, Коля.
- Я не кричу, - мгновенно успокоившись, как всегда, сказал Николай. - Я только хочу тебе сказать, что ты поступаешь неправильно.
И когда Володя надел пальто, то рядом с ним оказался Николай - тоже в пальто и шляпе.
- Ты, Коля, куда?
- Я тебя одного не пущу. Спорить тебе не советую, бесполезно.
Они вышли вдвоем; от свежего холодного воздуха Володя вдруг почувствовал слабость в ногах и покачнулся. Крепкая рука Николая придержала его за локоть.
- Эх ты, Геркулес!
Володя медленно шагал рядом с Николаем. Потом сказал:
- Знаешь, Коля, ходить мне действительно трудно. Я поеду в гости.
- Не поздно ли, Владимир Николаевич? Первый час ночи.
- Нет, я к Александру Александровичу.
Николай остановил такси и поехал вместе с Володей в Латинский квартал. Автомобиль остановился у дома, где жил Александр Александрович. Николай проводил Володю до дверей.
- Кланяйся, пожалуйста, Александру Александровичу. И возвращайся домой благополучно. Автомобиль будет тебя ждать.
- Спасибо, Коля, спокойной ночи.
Николай посмотрел наверх - окна у Александра Александровича были освещены. - Он подождал пять минут, потом сел в автомобиль и сказал шоферу:
- Отвезите меня на rue Boissiere. Потом вы вернетесь сюда и будете ждать моего брата.
Комната была большая и белая, вдоль потолка шли матовые стеклянные цилиндры; не было ни ламп, ни мебели - только у одной из стен стоял длинный и высокий стол, на котором Александр Александрович обычно рисовал. Висело несколько окантованных рисунков: голые женщины и мужчины, очерченные нежными, воздушными линиями и точно летящие в воздухе, набросок лошади, похожей на стремительное чудовище, и два цветка гигантских размеров и причудливой формы. Во второй комнате стоял большой и тяжелый стол, широкий диван и два кресла под полкой с книгами. Там царствовала Андрэ, всегда в резиновых туфельках, бесшумная, быстрая и насмешливая.
К Александру Александровичу никто не приходил. Давно уже он отошел от своих прежних товарищей, давно уже тот мир, в котором он жил, рос и учился, ушел от него навсегда, сменившись десятками новых представлений, сквозь которые проходило его воображение; все окружающее было непрекращающейся пляской линий, цветов, очертаний; иногда проявлялись случайные, всеобъясняющие идеи, объединявшие на секунду весь мир в одну хрупкую гармоническую систему; потом все рассыпалось с легким, стеклянным треском, и опять начиналась погоня за чем-то, неуловимо скрывавшимся повсюду - в позе бродяги у церкви Notre Dame, в изгибе лошадиной спины на дождливой парижской улице, в неожиданном, каменном взмахе старинной башни где-нибудь в Пикардии, летом, во время каникул Александра Александровича.
Андрэ разделяла - одна только Андрэ - с Александром Александровичем его неправдоподобное существование, похожее на фантастический роман. Он излагал ей свои идеи, идущие так далеко от обычных предметов разговора, говорил беспорядочно и сбиваясь о музыке линий, о библии, о русских поэтах, которых она не знала, - путая русские и Французские слова, останавливаясь, задумываясь и чертя в воздухе углы и полукруги своими длинными пальцами. Ты понимаешь, Андрэ? - Приблизительно. - И Александр Александрович садился чертить свой очередной проект со сложно пересекающимися черными и красными линиями, и, когда Андрэ долго смотрела на их сплетения, у нее начинало рябить в глазах, - она уходила в соседнюю комнату, где ее ждала уже начатая книга. Утром Александр Александрович шел в свое бюро и сидел до четырех или пяти часов вечера за вычислениями и проектами построек, потом возвращался домой. Обедали они в ресторане; Александр Александрович чаще всего ложился спать в семь часов вечера, вставал ночью, часа в три, и долго ходил по комнате, заложив руки за спину и повторяя вслух отрывочные и бессвязные слова; или садился на высокий табурет к столу - и под его карандашом появлялись вызываемые им к бесшумной и фантастической жизни чудовища, люди, фавны и звери, населявшие его неутомимое зрительное воображение. Все, чем жили люди, с которыми ему приходилось сталкиваться, все, о чем говорили его прежние товарищи из Ecole des Beaux Arts {Школа изящных искусств (фр.).}, все, из чего состояло их существование, все, о чем Александр Александрович изредка читал в газетах, - все это было бесконечно чуждо ему. Он жил в ином воздухе - особенного, хрупкого искусства, где сплетались в неправдоподобных соединениях законы физики или химии с отдельными строчками стихов или полузабытыми музыкальными мелодиями, отдельные, почти магические слова со струящимися, неверными линиями исчезающих как во сне изображений, где проплывали - высоко над головой - душные и знойные потоки внезапно раскаленного и омраченного воздуха - эти минуты особенно хорошо знала Андрэ. Потом опять проходил точно медленный снежный ураган по комнате, и вновь особенно чисто, хрустально и звонко клубилась прозрачная мелодия под потолком. Так жил в Париже, на улице Четырех Ветров, Александр Александрович Рябинин, бывший поручик артиллерии, далекий от всего мира - путешественник, как сказал бы о нем Николай. Володя приходил к нему - чаще всего глубокой ночью; появлялся на пороге незапертой двери, с потухшей от рассеянности папиросой во рту. - Здравствуйте, Александр Александрович. - Здравствуйте, Володя. - Андрэ спит, я ее не побеспокою. - Нет, нет, садитесь, пожалуйста, - Александр Александрович делал жест рукой, забывая, что сидеть было не на чем. И начинался разговор, состоящий из полуслов, намеков, цитат.
