Он улыбнулся и ответил, что это белокожие люди из страны, которая находится в тысячах километров отсюда. Они приезжали специально, чтобы построить этот храм.

Атмосфера в церкви, все еще украшенной рождественскими гирляндами, была праздничной. Нас было около ста человек, и мы все пели, от чистого сердца прославляя воскрешение Христа, умершего на кресте, чтобы искупить наши грехи. Помню еще пламенную проповедь отца Самсона Дилавара. Он просил нас молиться за министра Шабаза Батти, чье имя я тогда услышала впервые.

Он рассказал нам, что этот министр — католик, представляющий в правительстве шесть миллионов христиан и три миллиона индуистов, живущих в Пакистане. Я тогда подумала, что нас, конечно, немного по сравнению с семьюдесятью миллионами мусульман, но все же не так мало. В своей проповеди священник говорил о том, что Шабаз Батти всегда храбро боролся с федеральным правительством, отстаивая наши права, взаимоуважение и возможность диалога между разными религиями, в знак чего сам заходил в медресе, считавшиеся радикальными. Мы долго молились и пели, поддерживая его в этой борьбе, особенно против закона о богохульстве. Этот закон, по словам Дилавара, был несправедлив по отношению и к христианам, и к индуистам, и к мусульманам, которых также часто обвиняли по ошибке. Слова священника напомнили мне об истории, которую я слышала, когда навещала родителей в своей родной деревне, в нескольких километрах от Иттан Вали. Жители той деревни рассказывали о том, как пожилого мусульманина приговорили к пятнадцати годам тюрьмы за то, что он бросил Коран в урну. Но этот человек был слепым. Я подумала, что это несправедливо, ведь он не знал, что это священная книга, и сделал это не нарочно. На мой взгляд, это не было богохульством.

Я не могла представить тогда, что всего несколько недель спустя сама стану жертвой этого закона, точь-в-точь как тот слепец. И точно так же не могла представить, что однажды встречусь с министром Шабазом Батти, за которого мы так молились в то пасхальное воскресенье.

Никогда не забуду день нашей встречи. Да и как я могла бы забыть его — следующий день после вынесения мне смертного приговора?

Я проплакала всю ночь, а наутро слезы иссякли, как и надежда. Все было кончено.

После полудня, услышав скрежет ключа в огромной замочной скважине, я подумала, что настал мой последний час и за мной пришли, чтобы отвести на казнь.

Дверь резко распахнулась и в проеме показалось перекошенное злобой лицо Калила.

— Вставай! Пошли.

Я вышла в коридор, по которому обычно нас выводили на прогулку. Но в тот момент он казался мне темнее и промозглее, чем раньше, настоящей дорогой к смерти.

Толстяк Калил приковал меня цепью к своему ремню. Ноги заплетались от слабости, и я не могла идти с ним в ногу, поэтому он тащил меня, как козу на веревке, и ему явно нравилось это унижение. Задыхаясь, я смотрела, как он вытирает лоб, и думала, что это он — потное животное. Но я не хотела, чтобы в моих последних мыслях перед смертью было место для Калила.

Дети мои, через несколько мгновений моя жизнь оборвется, но я буду наблюдать за вами с небес, находясь в объятиях Спасителя. Господи, сжалься надо мной, яви Свое милосердие.

Эти слова эхом отдавались у меня в голове. Изо всех сил я старалась представить лица детей и мужа, вспоминая, как мы сидели во дворе вокруг котелка с чаем. Они сияли, радостно смеялись. Ишам, моя младшенькая — ей было тогда всего десять — напевала песенку, которую выучила утром в школе. Остальные девочки и Ашик слушали ее с удовольствием. Когда Ишам допела, все зааплодировали.

Погрузившись в эти прекрасные воспоминания, я почувствовала, как на лице появилась улыбка… но хриплый голос Калила грубо вернул меня к реальности:

— Вот, мы пришли.

Калил постучал в дверь с такой осторожностью, какой я за ним никогда не замечала.

Мы вошли в кабинет, где двое мужчин в костюмах сидели напротив друг друга. Одного из них я узнала: это был начальник тюрьмы, которого я видела год назад, в день прибытия. Но другой мужчина был мне не знаком. На нем был темно-серый костюм с бордовым галстуком — значит, это не адвокат. Попав сюда, я научилась отличать адвокатов: они все были одеты в одинаковые черные костюмы с черными галстуками. Кто же это тогда? Кроме семьи и адвоката меня больше никто не навещал. Незнакомец поднялся и подошел ко мне (и Калилу, ведь мы все еще были скованы вместе).

— Здравствуй, Азия. Я — Шабаз Батти, министр по делам религиозных меньшинств. Мне хотелось бы поговорить с тобой.

Потом он велел охраннику освободить меня и предложил мне сесть на стул. Начальник тюрьмы вышел, забрав с собой Калила.

Я вспомнила слова священника: «Помолимся за этого человека, чтобы ему хватило сил бороться за благое дело». Невозможно было поверить в то, что я сейчас сижу напротив него.

Батти смотрел по-доброму и, казалось, жил в довольстве: у него были округлые щеки, ухоженные усы и впечатляющая шевелюра — тщательно расчесанные густые черные волосы блестели, будто дорогой шелк. Я видела подобное впервые…

— Как ты себя чувствуешь? — спросил министр со всей возможной предупредительностью.

— Не очень хорошо, вы же знаете, — пробормотала я. — Я невиновна, а вчера меня приговорили к повешению.

— Да, знаю. Поэтому и пришел сюда. Перед тем как зайти, я поговорил с твоим адвокатом. Он собирается опротестовать это решение. Это значит, что твое дело рассмотрят снова, но на этот раз в Верховном суде Лахора. Там не будет давления со стороны толпы или муллы. Знаешь, тебе стоит поверить в правосудие. Тебя освободят, я уверен.

Несмотря на эти утешительные слова, я подумала о своей семье, боясь, как бы с ними что-нибудь не случилось. Министр заметил мои сомнения и коротко кивнул, показывая, что можно говорить.

— Я очень боюсь за свою семью. Они тоже в опасности. Им давно пришлось уехать из нашей деревни, а с тех пор, как меня арестовали, муж не может работать. Сейчас они скрываются у родственников, в Динге, но муж говорит, что скоро им нужно будет уезжать и оттуда, потому что становится неспокойно: им уже угрожали.

Министр посмотрел мне в глаза и произнес:

— Не стоит волноваться. Я позабочусь о твоей семье. Они на некоторое время переедут ко мне в Исламабад, пока в Лахоре не найдутся люди, достойные доверия. Так семье будет легче навещать тебя.

Я застыла от изумления, глядя на министра, приехавшего из столицы только для того, чтобы увидеться со мной, простой крестьянкой, которая никогда не ходила в школу.

— У тебя есть какие-нибудь пожелания? — спросил министр, вставая со стула.

Я не решилась ответить, что мне не хватает чистой и сухой одежды. Такое не говорят министрам, хотя я действительно в этом нуждалась.

Когда на улице шел дождь, он шел и в моей камере тоже. Одеяло и вся одежда промокали, пачкались, по ночам я мерзла, но охранники не хотели заделывать дыры в крыше — им было весело смотреть, как вода просачивается в камеру.

Начальник тюрьмы и Калил вернулись в кабинет. Шабаз Батти мягко положил ладонь мне на голову и сказал, что я должна верить и что скоро он попросит президента Пакистана помиловать меня, чтобы я вышла на свободу сразу, не дожидаясь нового суда. Я поблагодарила его снова и обещала молиться за него.

Обратно в камеру я снова шла с Калилом, прикованная к нему.

Он молчал всю дорогу, будто обидевшись, что такой важный человек пришел ко мне, договорившись с начальником тюрьмы.

В камере у меня наконец-то отлегло от сердца, и я возблагодарила Господа и Деву Марию за их доброту.

Я вспоминала, о чем говорил министр. Все произошло так быстро! Он растопил мое заледеневшее сердце. Теперь я знала, что моя семья в надежных руках. После нашей встречи мне стало так хорошо, даже весело, что я стала кружиться по камере, а вместе со мной и большая черная муха, которая, казалось, тоже хотела порадоваться за меня.