Иван тяжело переживал разрыв с Верочкой. А когда отутбил (по Лизиному выражению), рассказал о забавном случае. Однажды Верочка увидела, как, собираясь к ужину с гостями, Лета Александровна достает из шкатулки свое ожерельице, — и ночью вдруг разрыдалась на Ивановом плече. «Ты б видел этот жест! это движение! Умри — такому не научишься, это — от рождения. Княгиня!»

Дети в столовой стучали ложками-вилками и громко перекрикивались.

Тем временем Лиза — Руфь взялась ей помогать — накрывала стол в просторной кухне, у распахнутого в сад окна. Иван пристроился в уголке с папироской и со своего места подначивал Женю, старательно ассистировавшего Лиане, которая унимала жующих и галдящих детей.

— А теперь умываться и в постель! — Женя хлопнул в ладоши, подражая Лиане. — Договорились?

Дети с любопытством уставились на мужчину. Лиана спрятала улыбку и повторила: «Умываться и в постель» — после чего ребятишки, грохая стульями, потянулись из столовой.

— Евгений Иванович! — укоризненно сказал Иван сыну. — Если ты приказываешь, то никаких «договорились» быть не должно, никаких вопросов — одни ответы!

— Зиф! — крикнула Лиза в столовую. — Это ты брал шумовку?

Высокий мальчик лет двенадцати-тринадцати с плоским красивым лицом развел руками:

— Шумовку? Которая шумит?

— Которой мешают…

— Кому мешают?

— Иди спать! — Лиза махнула рукой. — Шельма!

— Ну что ты от него хочешь? — усмехнулась Лета Александровна. — Татарин же…

Иван в своем углу громко рассмеялся.

— Башкир, мама! Ну да тебе все равно. Тебе имя неправильное дали. Надо было — Империя, ей-богу! Империя Иванна! Ну недаром, недаром тебя Сталин любил!

Руфь с интересом обернулась к хозяйке.

— Семейная шутка, — сказала Лета Александровна.

— Любил, любил! — со смехом настаивал сын. — Ну скажи правду!

Лета Александровна сделала сердитое лицо.

— Я пойду к себе, переоденусь к столу.

И скрылась за дверью.

Незадолго до войны в Кремле был прием, на который были званы и Абрам Иванович с Летой Александровной. Народу в зале было много. К ним подбежал молодой человек в полувоенном костюме и тонких очках и велел следовать за ним. Пройдя через толпу, они оказались лицом к лицу со Сталиным, стоявшим в окружении свиты. Сталин искоса посмотрел на них и неторопливо проговорил:

— Мне товарищи рассказывают чудеса о вашей работе, Абрам Иванович. Вы ведь из старой фамилии, не так ли? Долгово… Ваш предок как-то произнес замечательные слова: «Царю правда лучший слуга. Служить — так не картавить, картавить — так не служить». — Он повернулся к своим и с удовольствием повторил: — Картавить — так не служить!

— Долгово, Иосиф Виссарионович, происходят от татарского мурзы, крестившегося и ставшего боярином князя Александра Невского, — вдруг вступила Лета Александровна. — Они звались Долгово-Сабуровыми. А процитировали вы князя Якова Долгорукова, Петрова сподвижника, их род восходил к Михаилу Всеволодичу Черниговскому.

Сталин с любопытством разглядывал Лету Александровну. Молодой человек в тонких очках что-то торопливо ему нашептывал. Он отстранил его нетерпеливым жестом.

— Знаю, знаю… Исупова… Ведь ваш первый муж был инспектором кавалерии. Я его помню. Специалист. — Усмехнулся. — Когда-то вы владели чуть не всей Россией, княгиня…

— Да, государь. — При всеобщем изумленном молчании Лета Александровна сделала движение, как если бы собиралась присесть в книксене. — Мы по-прежнему ею владеем — правда, уже только ее историей.

Сталин от души рассмеялся: ответ понравился. Вокруг зашумели и заулыбались с явным облегчением.

— Служить — так не картавить, — повторил Сталин. — Хорошо сказано.

Он уже утратил интерес к Абраму Ивановичу и его жене. Они скрылись в толпе. К ним подбежал давешний молодой человек в полувоенном костюме и с улыбкой проговорил:

— Ну, знаете, Елена Александровна, так с товарищем Сталиным еще никто не говорил… Государь! — Он взмахнул обеими руками, словно полоща белье. — Но ему, кажется, понравилось.

И убежал.

Домой возвращались пешком. И уже в виду дома Абрам Иванович вдруг сказал:

— Какая же власть у одного человека! И все — один!

— Это хорошо, что Сталин один, — заметила Лета Александровна. — Он всегда один, а народу, к счастью, всегда много.

А через месяц Абрама Ивановича арестовали и отправили в заточение: сначала в лагерь, затем в шарашку. Увиделись они только в сорок четвертом. Абрам Иванович был плох: истощал, кашлял, затравленно оглядывался то и дело… «Нет, содержали хорошо, Леточка, шарашка — не лагерь, но знаешь…» Таким его и запомнил сын — дрожащим от холода в жарко натопленной комнате, надломленным, жалким. Абрам Иванович перебирал на большом столе папиросы, не решаясь закурить, — сгребал их в кучу, снова раскатывал и снова сгребал… Лета Александровна извелась, глядя на таявшего мужа. Его вернули на службу, но это ему было уже не в радость. Ночами он не спал. Не спала и она, боясь пошевельнуться. Ей все время ужасно хотелось спать. Казалось, она могла заснуть на острие иглы, но стоило лечь в постель, как сон улетучивался, и это было мучительно. Абрам Иванович вспоминал кремлевский прием и то, как Лета Александровна назвала Сталина государем. «Наверное, ты права. Наверное, мы просто обречены на них… Иван Грозный убил сына Ивана, Петр Великий убил сына Алексея, этот, говорят, погубил сына Якова… Мы ходим и ходим по кругу, мы обречены на повторение своей истории. — Помолчал. — Нам все кажется, что мы свою историю обречены пожирать, словно это какая-то невкусная еда… неаппетитная, но другой нет… Но однажды вдруг понимаешь, что это она нас пожирает, она — нас… этакое историческое чревоугодие… смертный грех…».

В сорок шестом они получили эту дачу с кентаврами и чешуйчатыми женщинами на фронтоне. А на исходе следующего лета Абрам Иванович умер. У Леты Александровны случился инсульт, после которого и ослабли лицевые мышцы. Она по-прежнему гордо носила свое тело по улице, словно хоругвь — в храм, и однорукий продавец поселковой лавки, завидев ее, восхищенно шептал: «Лошадь!» — «На лошади!» — почтительно возражал ему дружок-инвалид, побиравшийся с гармонью по пригородным поездам. Она сама себя лечила — зимними купаньями в проруби. Николай освободил ото льда прибрежную полосу метра в три шириной, и каждое утро в сопровождении Лизы Лета Александровна ступала своими полными белоснежными ногами в студеную темно-зеленую воду. Лиза терпеливо ждала на берегу, наблюдая за огромной белой женщиной, плававшей среди льдинок. От купаний пришлось отказаться, когда стали плохо слушаться ноги.

Сыну удалось поступить в университет. Помогли и друзья первого мужа, занимавшие высокие посты в военном ведомстве.

Вот тебе и любовь Сталина, вот тебе и Империя Ивановна.

Но ведь и Иван был небезгрешен. Друзья сына рассказывали ей, как на очередном допросе, не выдержав попреков «чуждостью» и «изменой родине», Иван вдруг вскочил и закричал следователю: «Не смейте мне говорить о родине! Это мои предки создали эту страну! История Прозоровских, Исуповых и Долгово — это и есть история России! А за вами куцых полвека, да и те краденые!» Поэт…

— Музыку слушайте без меня, — заявила Лета Александровна после жаркого. — Каюсь и сдаюсь: не могу слушать Бетховена, которого лупят в таком темпе. Наверное, возраст.

Сын включил маленький телевизор, стоявший в кухне. Передавали последние известия. Лета Александровна слушала — смотреть не могла: то ли слишком мало было изображение, то ли не выдерживала суматошного мелькания кадров. Плачущий женский голос требовал выслать из России всех черножопых, чтобы решить какие-то там проблемы (какие — Лета Александровна не расслышала: наблюдала за Лианой).

— Сколько же лет империя будет превращаться в страну, — пробормотал Иван. — Их бьют, а они требуют: еще! еще! Ей-богу, в этой стране права человека нужно насаждать так же, как Екатерина насаждала картошку, — из-под палки, под ружьем…

— И вырастут не права человека, а картошка, — вдруг подал голос Женя. — Если вообще вырастут.