В конце концов он просто разорвал фасонистую гимнастерочку до самого низа, оголил плечо девушки и кое-как обмотал девчонку бинтом. Потом Тихомолов велел девушке обнять его здоровой рукой за шею, и так они потащились в свою сторону. Немцы продолжали стрелять, но уже не так, как вначале. Может быть, они и не видели теперь этих двоих…
В траншее девушка совсем ослабела, но все-таки спросила: «А как же он то?»
Стали прислушиваться.
В нейтральной полосе никаких голосов или стонов слышно не было… Солдатик, видимо, скончался, не дождавшись помощи, или его добили немцы с высотки.
Раз не звал — значит не жив.
Только мертвые не зовут на помощь.
«Не зовут только мертвые… — повторил Тихомолов в берлинской гостинице и достал свою записную книжку. — Раненые всегда просят им помочь».
Сегодня ранено человечество, продолжал он размышлять, ранено страхами и угрозами. И оно не молчит. Оно взывает и выплескивается многотысячными колоннами на улицы, даже в самой Америке, источнике угроз и страхов, тайных кровавых дел, подкупов, убийств и провокаций и многого-многого другого зла…
Надо звать и взывать!
Время ли гадать и раздумывать, громок или тих твой голос и вообще слышен ли в нынешнем суматошном, чрезмерно говорливом мире слабый зов одиночки?
Ты же помнишь, что слышен, как бы он ни был слаб.
Не зовут только мертвые; только мертвых не слышно.
На земле не должно быть молчаливого большинства — и его уже нет, уже не существует сегодня, встречается только молчаливая робость или равнодушная покорность.
И робость и покорность надо одолевать.
Нет слабых голосов, есть только слабые души.
Надо звать и действовать.
Надо делать все, что положено человеку в особые, исключительные моменты.
Надежда человечества — сам человек. И только!
Возбужденная, разгоряченная память возродила еще один фронтовой эпизод, случившийся на немецкой земле, во время уличных боев за город Эльбинг. Захватив этот город на берегу Балтийского моря, мы отрезали на суше очень сильную группировку противника. Этим объяснялись упорство и ожесточенность боев и трудность каждого нашего шага вперед. В одном месте линия фронта проходила по улице на правой стороне ее сидели в домах и подвалах немцы, левую постепенно занимали и наконец то заняли ослабленные батальоны Славгородской дивизии. Стреляли все окна, чердаки и подвалы той и другой стороны. Болтались меж домами перебитые, закрученные кольцами провода, над улицей стояла легкая пыль от известки и битого кирпича. И вот на мостовой, посреди этого ада и человеческого остервенения, каким-то необъяснимым образом появилась маленькая светловолосая девочка в клетчатом пальтишке и без шапочки. Она шла по тротуару, засыпанному обломками кирпича. Кого-то искала и звала.
Нижние этажи как на той, так и на другой стороне прекратили огонь. Сбавили стрельбу и верхние, откуда могли видеть ребенка. И тогда стало слышно, как девочка зовет маму:
— Мутти!.. Мутти!..
Дальше происходит еще одна невероятность из подъезда выбегает женщина, нелепо отмахиваясь от пуль, будто от налетевших пчел, белым лоскутом. Стрельба еще кое-где по инерции продолжалась: когда твой пулемет нацелен на вспышки вражеского пулемета, твои пальцы намертво срастаются с гашеткой и не вдруг ты их оторвешь. Зато, правда, и всякую перемену ситуации ты здесь улавливаешь даже еще не видя причины ее. Прекратилась стрельба в одном створе, прислушались к этому и соседи. И постепенно черные от пороховой копоти и белые от известковой пыли солдаты начали останавливать стрекочущую, секущую машину боя. Начали даже выглядывать из за простенков и поверх пулеметных щитков. Выглядывали осторожно и настороженно, с нацеленными через улицу стволами, но уже посматривали и вниз, где навстречу друг дружке бежали две немки — маленькая и взрослая.
Когда они встретились и мать унесла ребенка в первый ближайший к ней подъезд, снова замелькали тут и там вспышки выстрелов, брызнула на стенах штукатурка. Здесь все споры, все вопросы — и главнейший из них вопрос о жизни и смерти — решались только огнем. И долго еще огонь бушевал на улицах этого города.
Но был же момент понимания даже между смертельными противниками, давно втянувшимися в войну и ненависть!
Так давайте же снова посмотрим: не бежит ли где-нибудь испуганный ребенок под защиту матери? Ведь бежит, бежит… Торопится и надеется… и не думает о смерти…
Думая и вспоминая, Тихомолов быстро писал. Он не сознавал еще, что и для чего здесь пишется, не задумывался над будущим этих горячих строк, однако чувствовал, что они — горячие. Так типографский линотипист ощущает жар металла, прикасаясь к только что отлитой строке. И здесь уместно, быть может, напомнить, что типографские строки отливаются, так же, как пули, из свинца и олова, и когда это настоящие, крепкие строки, они — оружие!
Забыты были прощальные ветеранские мысли о несделанном, отодвинут в сторону еще не сложившийся замысел притчи о своем поколении, оставался только бой. Встречный бой забывшего о своей слабости одиночки за жизнь человечества. Боец не чувствовал себя ни старым, ни прощающимся, — нет, он изготовился к таким действиям, которые надлежит исполнить человеку в особо серьезные, исключительные моменты…
Рисунок А.Ветрогонского
