Они врывались в чопорную атмосферу отеля в европейском стиле, где Джеффри и Асако пытались насладиться безвкусным завтраком, — их огрубевшие босые ножки топтались на изношенном линолеуме. Ему нравилось наблюдать их игру с постоянным показыванием пальцев, со спокойным или порывистым убеганием. Он даже сделал попытку добиться популярности, бросая им медные деньги. Его щедрость не вызвала никакой давки. Серьезно и по очереди каждый ребенок прятал в карман свое пенни; но все они одаривали Джеффри враждебными и подозрительными взглядами. Он тоже, при близком рассмотрении, нашел их менее похожими на ангелов, чем при первом взгляде. Ему не понравилась ужасная влажность невытертых носов, а также значительное количество шелудивых голов.

После неаппетитного завтрака в серо-желтом отеле Джеффри и его жена снова принялись за свои исследования и открытия. Нагасаки — заколдованный город; если пассивно двигаться по его узким улицам, как течет вода в ручье, по их змеиным изгибам, то скоро очутишься в самой его глубине.

Они оставили позади иностранный квартал с его неописуемой уродливостью и погрузились в лабиринт маленьких туземных переулков, запутанных и прихотливых, как тропинки, с внезапно открывающимися крутыми холмами и ступенями, которые мешают движению рикш.

Здесь дома богачей были тщательно ограждены, строго недоступны; но домашняя жизнь бедняков и лавочников выливалась на улицу из тех ящиков, которые они называют домами.

С помощью еще одного человека, подталкивающего сзади, рикши зигзагами привезли их на холм, к деревянным воротам, полуоткрытым в плотной бамбуковой ограде.

— Чайный дом! — заявил рикша, останавливаясь и скаля зубы. Он явно ждал, что иностранцы остановятся и войдут.

— Выйдем и посмотрим, милая? — предложил Джеффри. Они прошли под низкими воротами, по усыпанной мелким щебнем дорожке, через уютный хорошенький сад ко входу в чайный дом; легкая постройка из коричневых досок, очень чистая и не знающая прикосновения грязных ботинок. На ступенях — целая коллекция гета — местных деревянных галош — и отвратительных модных ботинок говорила, что как раз принимали гостей.

Внутри темных коридоров дома слышался непрерывный легкий шум, как воркование голубей. Четыре или пять маленьких японок простирались на полу перед посетителями, бормоча шопотом: «Ирасшаи!» («Удостойте войти!»).

Баррингтоны сняли обувь и последовали за одной из этих женщин по светлому коридору с другим миниатюрным огороженным садиком, с одной стороны, и бумажными шодзи и выглядывающими из-за них лицами — с другой, через еще один сад, род восточного моста вздохов, к маленькому отдельному павильону, как бы купавшемуся в море зеленых кустов и чистого воздуха и связанному деревянным проходом с главной массой строения.

Этот летний домик заключал в себе единственную небольшую комнату, наподобие очень светлого ящика с деревянными рамами, стенами из непроницаемой бумаги, бледно-золотистыми циновками на полу. Только одна стена казалась капитальной и представляла род алькова. В этой нише был помещен продолговатый рисунок, изображающий цветущую вишню на склоне горы, а под ним на подставке из темного сандалового дерева сидела бронзовая обезьяна с хрустальным шариком в руках. Вот единственное украшение комнаты.

Джеффри и его жена сели или прилегли на четырехугольных шелковых подушках, называемых «забутан». Затем шодзи были отодвинуты, и открылся вид на Нагасаки.

Это было восхитительное зрелище. Чайный дом нависал над городом. Легкий павильон казался пульмановским аэропланом, парящим над гаванью. Был тот час вечера, когда волшебное очарование Японии особенно сильно. Все неизящное и грязное было скрыто бамбуковыми заборами и окутано туманом сумерек. Это полчаса серого сияния. Серо было небо, и воды гавани, и крыши домов. Серый туман поднимался над городом, и черно-серые полосы дыма шли от доков и пароходов к порту. Деятельный шум города доносился ясно и отчетливо, но бесконечно далекий, как доносятся к небесным богам звуки земли. Волшебный час, когда ожидаешь чуда.

Две маленькие женщины принесли чай и сладкое печенье; зеленый чай, похожий на горьковатую горячую воду, безвкусный и не утоляющий жажды. Поразили их лица: покрытые слоем пудры, они были старые и сморщенные.

Они заметили национальность Асако и заговорили с ней по-японски.

— «Вежливость у них не особенная, — подумал Джеффри, — достаточно любопытства, назойливости и распущенности».

Но Асако знала всего несколько фраз на родном языке. Это привело девушек в затруднение, и после совещания шепотом и хихикания в рукава одна из них побежала искать подругу, которая могла бы рассеять тайну.

— Несан, несан[10], — звала она через сад.

Странная маленькая посуда была подана на лакированных красных подносах, рыба и овощи живописно расположены, но чрезвычайно невкусные.

Появилась третья «несан». Она говорила немного по-английски.

— Оку-сан[11] — японка? — начала она после того, как поставила перед Джеффри маленький квадратный столик и проделала обряд преклонения.

Джеффри отвечал утвердительно. Снова преклонения, уже перед «оку-сан» и приветствия шепотом на японском языке.

— Но я не говорю по-японски, — сказала Асако, смеясь.

Это смутило девушку, но любопытство подталкивало ее.

— Данна-сан — ингирис[12]? — спросила она, смотря на Джеффри.

— Да, — сказала Асако.

— Что, у многих англичан японские жены?

— Очень у многих, — был неожиданный ответ.

— О Фудзи-Сан, — продолжала она, указывая на другую девушку, — иметь ингирис — данна-сан — много лет назад: очень хороший данна-сан: дать О Фудзи масса красивых кимоно: он сказать О Фудзи — очень хорошая девушка, идти в ингирис с ним; О Фудзи сказать нет, не могу идти, мать очень больна, так, данна-сан уезжать. Дать О Фудзи-сан очень красивое кольцо.

Она заговорила на туземном языке. Другая девушка с деланным смущением показала колечко с поддельными сапфирами.

— О! — воскликнула Асако, смутно понимая.

— Все ингирис данна-сан приходить Нагасаки, — продолжала болтливая девушка, — нуждаться японские девушки. Ингирис данна-сан хороший человек, но очень много пить. Японский данна-сан нехороший, недобрый. Ингирис данна-сан много денег, много. Нагасаки девушка очень много чужой данна-сан. Жены иностранцев из Нагасаки знамениты. Ингирис данна-сан уходить постоянно. Один год, два года — тогда уходить в Ингирис страну.

— Что же тогда с японками? — спросила Асако.

— Другие данна-сан приходить, — был лаконичный ответ. — Ингирис данна-сан жить в Японии, японская девушка очень красива. Ингирис данна-сан уезжать, не надо японская девушка. Японская девушка идти другая страна, она чувствует очень больна; сердце очень одиноко, очень печально!

В маленькую комнату пробралось смутное неприятное чувство — непривычные мысли, понятия чуждой морали, зловещие птицы.

Две другие девушки, не умевшие говорить по-английски, явно позировали перед Джеффри; одна из них, прислонившись к раме открытого окна, вытянула вперед длинные рукава своего кимоно, как крылья; ее раскрашенное овальное лицо смотрело на него, несмотря на то, что глаза казались опущенными; другая присела на пятках в углу комнаты с тем же выражением жеманства и с руками, скрещенными на груди. Несмотря на спокойствие поз, они также призывали на свой манер, как и покачивающие бедрами девицы Пиккадилли. Это истинно сегодня, как и двести пятьдесят лет тому назад, в дни Кэмпфера, старого голландского путешественника, что в Японии всякий отель — публичный дом и всякий чайный домик — дом свиданий.

Из ближайшего крыла здания донеслись звуки струн, похожие на игру на банджо в странном ритме. Несколько резких нот, казалось, были взяты наудачу, сопровождались несколькими отрывками песни, полной трелей, все разрешилось хохотом клоуна. Молодежь Нагасаки пригласила гейшу, чтобы развлекать их за обедом.