Вариант тоже был вполне подходящий, но неверный, так как он молча растянулся на спине, и на секунду прикрыл глаза.

СН: — (отрицательно качая головой) Нечего уже растягивать. Хотя и есть с тех пор приходится избирательно, да.

Тут мир потихоньку начал рушиться.

О: — Как это нечего? …В смысле — нет желудка? Удалили? Весь? А почему?

СН: — (с некоторой гордостью) Не весь. Где–то вот столько (сдвигает пальцы) осталось. Примерно 0,175. Ну, почему–почему…

О: — Не знаю… Но не опухоль, тьфу–тьфу–тьфу?.. Что, правда? — Здесь потребовалось какое–то время на упрямое сгребание в кучу развалин того мира и попытку восстановить хоть что–то из обломков, одновременно отстраняясь от масштабов катастрофы. — (деловито) То есть, был рак желудка (опять с вопросительной интонацией устраивающего варианта и ударением на «был») — который вырезали?

СН: — Был (ему этот вариант тоже нравится). Но там обычно даже после операции остается какая–то мелкая дрянь, весь вопрос в том, как она себя ведет. Мне тогда честно прикинули года два. В смысле, жизни.

О: — (осторожно) И когда это было?

СН: — (бодро) Пять лет назад.

О: — …А, ну, эти их прикидки. Небось, там уже сдохло все давно. (строго) А ты с тех пор обследовался?

СН: — (покладисто) Каждый год.

О: — И что в последний раз сказали?

СН: — Опять удивились, но опять дали два года. Примерно.

О: — И когда точно это было?

СН: — В октябре.

О: — (стараясь не трепыхаться) Значит, полтора чистыми есть, а дальше пусть обратно удивляются. Да. Ремиссия, вот, так это называется?

СН: — В моем случае не совсем… но звучит приятно, так что пусть будет. Оля, ты только не раскисай.

О: — (уткнувшись ему в плечо) Я стараюсь, но мне обидно. То бабушка, то ты теперь — свинство какое (мрачно кинув взгляд наверх). Только обрадовалась, только жить начала по–человечески… Вот вечно у меня фигня какая–то по жизни, что ж такое…

СН: — Оля, скажи, вот есть сейчас что–то, что тебя не устраивает в наших отношениях, кроме их — потенциальной — краткости?

О: — Кроме потенциальной краткости меня в наших отношениях устраивает все.

СН: — Тогда какая же это «фигня»? Раз начала жить по–человечески — ну и живи, кто тебе мешает. Какая разница, сколько, все равно ничего не предсказуемо по большому счету. Есть возможность — будем жить. Я уже после второго их «предсказания» махнул на все это рукой. Ну, относительно, каждый раз задолго до «дня Х» все документы приводил в порядок, замену себе прикидывал — ну вот что ты смеешься, хотя лучше уж смейся, черт с тобой, и ничего у меня не «всё и так в порядке», хотя да, разумеется, но не до такой степени, чтобы оставить неизвестно кому. Это всё серьезные вещи: зато я всегда твердо знаю, что если завтра загнусь, то загнусь с чистой совестью и разобранными делами. Так что могу себе позволить жить спокойно и лишний раз об этом не думать. Как будет, так будет.

Больше всего мне хотелось завыть, а я, а как же, мол, я без вас, но устыдилась — ему–то все равно хуже. А он как будто прочел мои мысли — ну и на морде многое написалось.

СН: — А у тебя все равно всё только начинается.

О: — И весьма неплохо, кстати, начинается.

СН: — Вот именно. Держись этой мысли и продолжай в том же духе. Не на мне свет клином сошелся — еще увидишь. И нечего р… гримасы строить. Есть хотите?

О: — Немножко. (осторожно, но с любопытством) А у вас есть?

СН: — Ну, не акридами же я все–таки питаюсь, что–нибудь найдем.

А меня уже понесло в биологию, представлять себе схему пищеварительного тракта минус желудок: — Это что же, — бурчу, — выходит: желудок — это вам не желчный пузырь, его никто не скомпенсирует, как же тогда перева- Тут он мне накрыл рот рукой, правую руку прижал собой, а левую — своей левой, у меня из–за плеча, и шепчет на ухо: — Вот пойди в библиотеку и почитай там, как оно все компенсаторно функционирует, но только, пожалуйста, не при мне. Я понимаю, что это все ужасно интересно, но насчет «как же тогда переваривать» первый и единственный раз тебе скажу: крайне хреново. Все ясно? Нет, не отпущу, потому что теперь мне интересно: вот как ты сама сможешь освободиться?

Я немного подумала, как освободиться, чтобы ничего ему не задеть — вот, трясись теперь над ним, как над стеклянным, фу на вас, Сергей Николаевич, — так что сначала вынудила его слегка ослабить хватку — просто языком начала водить по ладони, которая мой рот прикрывала — потому что укусить не выходило, а эффект был похожим и быстрым — так что секунда, и уже прижимаю его к кровати, фиксируя запястья.

О: — Вот так. Ах, черт, — обратила внимание, что полотенце, которым внизу замоталась, пришло в некоторую негодность.

СН: — В душ?

О: — (упадает ему на грудь) Только я сама не дойду… — …дурака валяла, конечно, а он взял, схватил в охапку и действительно отнес. Чуть было не спросила «А вам можно?», но рассудила, что, насколько я его знаю, даже в таких ситуациях сам будет помнить, что ему можно, а что нет. Тем более это было мне на руку, так как пребывать в душе одной не хотелось совершенно. Долго заманивать полнейшим неумением пользоваться смесителем его не пришлось, а уже в процессе совместного мытья я заметила такую интересную вещь — хм, — а он еще говорит: — Ты вылезай, а я сейчас душ похолоднее сделаю. — А вот, — спрашиваю, — возможен ли эээ секс без нормального секса? То есть как бы вне? — Это в каком, — говорит, — смысле? Я набралась духу и рукой продемонстрировала, что имела в виду — тут–то у него колени сразу и подогнулись. — Вообще, — говорит, — это тоже вполне нормальный секс.

На дополнительный инструктаж у него даже времени не хватило — как зарычит с плавным переходом то в урчание, то в подвывание — О, думаю, в следующий раз тоже хочу такой оргазм. — Ты, — говорю, — только дыши правильно. Отошел слегка, и тут я начала смеяться между поцелуями: — И рычишь, — говорю, — и урчишь, и глаза у тебя желтые — прямо волк какой–то. Да еще и вечно голодный, ай. — Не желтые, — говорит, а светло–карие. И ничего я не рычал. — Еще как рычал. — Это вам послышалось. Скажете тоже. Начитались, небось, всякой ерунды, — фыркает. Я не поняла сначала, что он имеет в виду, а потом вспомнила и опять засмеялась. — Да нет, оно само напрашивается, никаких ассоциаций. А танцевать вас учить тем более не собираюсь — не умею. — Ольга Пална, (торжественно) неужели вы что–то наконец–то не умеете? Поучить вас? — А вы что — да? (Кто бы мог подумать.) С удовольствием. — Только бартером: я вам танцы, а вы мне хоть пару ваших приемов, а то после них даже бокс как–то несолидно смотрится…

Так и договорились, а потом всё, оделись, пошли на кухню…

— Маам! Ты что там задумалась, дальше что было?

— (встряхивается) О. Это что ж это я… А на чем я остановилась?

— Как вы в душ собирались идти.

— А, ну ладно, это еще ничего. То есть — ничего существенного ты не пропустила — сходили себе в душ, потом пошли на кухню, меня он накормил пельменями, а сам ел постное мясо кусочками — пережевывая каждый по полчаса, мне даже пельмени в рот сначала не полезли, но он приказал есть, как следует, потому что получает хотя бы эстетическое удовольствие от вида человека, с аппетитом поглощающего пристойную еду — а самому и запаха вполне хватает. До сих пор не уверена, так ли это было или он просто решил меня слегка откормить. Пельмени были, кстати, вкуснейшие, и даже его мясо — даром что постное и отваренное на пару — выглядело куда аппетитнее, чем магазинные ужасы. И тут же еще огурчики–помидорчики…

О: — (не удержалась) Где ты все это достал?

СН: — (пожимает плечами) На рынке, где еще.

Тут я вдруг припомнила Светкин итальянский костюм, машину, а также заметила на плите совершенно не нашего вида пароварку, а рядом хромированное нечто, которое тогда условно обозначила как миксер, так как слова «блендер» у нас еще не было. В комнате мне ничего дорогостоящего в глаза не бросилось — но там я, кроме него самого, вообще ничего и не замечала. Как бы то ни было, вопрос назрел.